Под ногами хрустит снег, вокруг шумят автомобили, город надрывается в ночной какофонии звуков, и это лучший саундтрек, под который вся жизнь летит к чертям.

Невыносимо-ярким и приторно-розовым горят магазинные вывески в виде сердец: скоро из кошельков потекут деньги на шоколадные конфеты, букеты роз и пачки презервативов. Клем в это время обычно даёт камерные концерты для парочек, которые либо пьяными лезут на сцену в попытке засосаться, любо обжимаются по всем тёмным углам, в которые только можно завалиться. Сейчас она понятия не имеет, какое сегодня число и какой день недели, и просто стоит напротив одной из вывесок, позволяя алому неону слепить глаза, подставляя лицо холодному красному свету и тщетно пытаясь сосчитать собственный пульс. Клем сжимает в кармане телефон, царапает ногтями с облезлым чёрным лаком экран, перебирает между пальцев брелок в виде молочного коктейля и ждёт, невыносимо ждёт, что вот сейчас раздастся звонок и кто-то объяснит, во что превратилась её жизнь.

Но телефон молчит, последние её звонки — сплошные исходящие, бесплодные попытки дозвониться до Титча и вытрясти из него всю душу вопросами, что он с ней сделал. «Номер больше не обслуживается», — вещает равнодушный механический голос. Отель, где он остановился и номер которого есть у Клем, не даёт никаких ответов: постоялец Джеймс Титч не числится среди гостей. Потом у неё садится телефон. А на дохлую нокию никто не сможет позвонить.

Нужно вернуться на квартиру и закинуть мобильный на зарядку, но Клем мучительно страшно перешагнуть порог и оказаться вновь в месте, где в спёртом душном воздухе расползается железный запах её крови. Мелькает шальная мысль позвонить родителям, впервые за десять лет. «Привет, мам. Как дела? Папа уже вышел из тюрьмы? Слушай, у меня проблемы. Можно я приеду? Люблю-целую, скоро буду». Но идея отбрасывается почти сразу же: ноги её не будет в Брантфорде. Она не справляется со своей жизнью самостоятельно.

Клем хмурится, когда ловит взглядом своё отражение в тёмном стекле витрины: то ли сбежала из психушки, то ли выползла из холодильника при морге. На обветренных губах засохла бурой корочкой кровь — Клем не удивится, если где-то успела удариться головой и словить сотрясение мозга. Она вообще мало что помнит в последние ночи: будто бы попала в комнату без дверей, и кто-то каждый раз выключает в её мозговой коробке свет, лампочка меркнет, стирается большая часть памяти, а потом Клем обнаруживает себя где-то посреди домов, улиц, машин и людей.

А ещё впервые замечает, что ходит босиком по снежному городу: ботинки так и остались в квартире, ей было совсем не до них, когда хотелось просто убраться куда подальше из четырёх стен.

Клем неуверенно толкает стеклянную дверь перед собой, оказываясь в забегаловке 24/7. Здесь светло, тепло, мало людей и пахнет острыми мексиканскими лепешками, а ещё чёрной жижей из кофейного автомата. Желудок словно врос в позвоночник и свернулся узлом от голода, но когда перед Клем ставят тарелку с буррито, она смотреть на него не может — желчь скапливается во рту, а она пулей выбегает из-за стола в уборную, где пытается выдавить из себя хотя бы что-то из еды (когда она вообще ела в последний раз?) и не рыдать слишком громко над унитазом. Не получается: в дверь стучат, женский голос участливо спрашивает, всё ли у неё хорошо.

У Клем всё просто охуенно. Просто Титч подсыпал ей что-то. Или заразил какой-то дрянью. Или она залетела. Вариантов — полно, но все они дерьмовые.

Забегаловку она оставляет, так и не притронувшись к еде, но не забыв оставить хотя бы немного чаевых. Она просто идёт по городу, засунув руки в карманы толстовки, натянув капюшон на голову как можно сильнее, и поворачивает куда-то в переулки, которыми обычно иллюстрируют криминальные хроники. Сгорбленные над горящими мусорными баками силуэты, дома из картонных коробок, шорохи в распахнутом и перебираемом зелёном мусорном контейнере — добро пожаловать на дно жизни. Клем греет руки о мусорный бак вместе с бездомными — одной женщиной и двумя стариками. Кто-то из них передаёт по кругу стеклянную бутылку — невыносимо пахнет спиртом, Клем не пьёт неразбавленную водку, она вообще старается не пить, но сейчас ей очень нужно согреться хотя бы чем-то, и водка отнюдь не худший способ. Горячительное не помогает, лишь мерзко горчит на языке. Один из бродяг расспрашивает, что у неё случилось, ведь раньше он не видел её в этом районе — Клем не знает, что ему ответить, да и отвечать ли вообще. Вместо этого просто уходит, пошатываясь и тяжело опираясь о стену: она бы почку отдала, чтобы только нормально поесть.

Всё это — один затянувшийся кошмарный сон. Титч чем-то напичкал её, и всё происходящее — повреждение мозгов, в которых винты сорвались из-за убойной химии. Клем не употребляет, но уверена, что это точно наркота: перед глазами проносятся все просмотренные сериалы и фильмы про наркош, и всё её состояние похоже на ломку, только непонятно, чего именно хочется.

Клем сидит у стены, под огромным граффити анархической А, намалеванной красной краской, и покачивается из стороны в сторону, обхватив себя за колени. Кто-то из прохожих кидает ей монетку, но Клем не бездомная. Просто у неё проблемы. Залитая кровищей ванная в квартире. Провалы в памяти. Белый шум в ушах. Металлический привкус во рту. Другой сердобольный аккуратно касается её плеча: наверное, проверяет, не откинулась ли и нужно ли ему вызвать копов с медиками. Клем говорит что-то совсем невразумительное, прячется от чужого сочувствующего взгляда под капюшоном, нервно облизывает губы, перебирает между пальцев монетку, а потом всё же поднимает взгляд на незнакомца.

У того забавный пёстрый шарф: зелёный-оранжевый-белый — он что, ирландец до мозга костей? За мягкой полосатой шерстью видно шею с тремя родинками у самого кадыка, а ещё он сглатывает слюну, когда что-то говорит, и в воздух вылетает облачко пара с его губ, а бьётся венка под его челюстью очень явно, хочется поцеловать её.

Кто-то снова выключает лампочку в её черепной коробке.

А потом включает.

Наконец-то хотя бы какое-то тепло: Клем не открывает глаз, чувствуя, как в груди у самого сердца разливается мягкое тепло, обжигает губы мягким жаром, остывает на пальцах. Хочется продлить это мгновение тепла и сытости — желудок наконец-то перестаёт сворачиваться в спирали, и Клем готова рыдать от того, какое же облегчение не чувствовать этот мучительный голод. Да, у неё есть проблемы: кинувший её продюсер, неудавшаяся попытка свести счёты с жизнью, абсолютная жопа с деньгами и провалы в памяти. Но они сейчас кажутся такими незначительными и крохотными рядом с тем, что наконец-то горло не обвито колючей проволок, а в желудке не свился клубок змей. Можно открыть глаза и даже улыбнуться миру немного.

Только-только рождённая довольная улыбка замирает на лице и в следующее мгновение трескается в гримасу, когда перед глазами возникает тело прохожего со вскрытым горлом: он лежит рядом, под ним на снегу расползается алое пятно, а её пальцы сжимают сорванный шарф как дохлую пёструю змею. А вместе с этим всем порождением больного и отравленного разума — новое лицо случайного свидетеля.

— Я могу всё объяснить, — вообще-то ни хрена она не может объяснить, но нужно защищаться. — Пожалуйста, только не вызывайте копов.

влюбленный волк уже не хищник

» Предпочтения по внешностям: в фаворе Anne Hathaway, Emilie Blant, Rose Byrne, но готов к встречным предложениям
 
» Предпочтения по расе: кто-то долгоживущий, лучше нагваль, фейри
» Предпочтения по возрасту: внешне 25-30, реальный на Ваш выбор, но точно не моложе 300
» Возможный род деятельности: на выбор игрока, а в прошлом аристократка, возможно даже королевских кровей, довольно состоятельна и может себе позволить любое занятиe на данный момент времени

Ищу даму сердца, с которой собственно познакомился в бытность свою рыцарем, который посвящал свои победы ( дама сердца ведь обязательна должна была быть замужем). Прекрасная, желанная, неприступная, недосягаемая. Отношения изначально строятся с учетом того, что они никогда не смогут быть вместе и оба с этим и согласны и не согласны. Это должен был очень краткий роман, но вопреки правилам, персонажи встречались и встречались то тут, то там на протяжении веков под разными именами, разумеется, никто никого специально не искал, но понемногу у каждого появляется мысль о том, что эта уже закономерность. Возможен весь спектр эмоций, от любви до ненависти , безразличия и снова пробуждения чувств. 

» Планы на игру: Хочется игры через время с большим количеством сложностей, форс-мажоров и чутка стекла. В каких отношениях герои сейчас готов обсудить, но факт, разумеется, в том, что они опять столкнулись в НьюФорде и понеслось…

пример поста

Героизм – занятие идиотское и часто смертельное. Во всяком случае, те немногие люди, чье мнение Бирн иногда слушал, выражались именно так. И случись такая заварушка в любое другое время и с кем-то другим, парень наверняка бы действовал более рассудительно, насколько вообще умел. Но сейчас где-то внутри будто лопнула очередная струна, соединяющая мозг с телом, и последнее рвануло вперед.
Оказавшись в узкой подворотне, куда едва проникал свет, Конор быстро смекнул что к чему. Банальная засада, которая была явно умело просчитана, раз нападавшие знали, что карета богатой леди будет тут проезжать в этот самый час.
Слева проезду экипажа предусмотрительно мешали составленные друг на друга деревянные ящики, которые явно сперва служили нападавшим хорошим укрытием. Сейчас они сделали его собственное приближение незаметным для бандитов, которые обступили карету. Расклад был явно не в пользу госпожи, особенно учитывая, что один из ее слуг держался за рану на плече, а остальные понимали, что если дернутся – схлопочут точно такую же пулю.
Когда из кареты появилась девушка, подгоняемая окриками грабителей, Конор стиснул зубы. Да, он, как истинный сын своей страны тоже не питал любви к англичанам, и будь в карете какой-нибудь жирный старый вельможа или юнец, у которого отец большая шишка в торговой гильдии, скрипач бы и бровью не повел, если бы его тут выпотрошили как свинью.
Но внутри все буквально закипало от одной мысли, что эти ребята могут причинить вред такой беззащитной и молодой девушке, а судя по довольным смешкам, так оно и было.
Астерия заметила его раньше других и, кажется, обрадовалась, а может, взволновалась, как бы там ни было, ее попытка остановить музыканта от необдуманных действий с треском провалилась, стоило ему снова встретиться с ней взглядом.
Меж тем тот, кто вынудил девушку покинуть карету, протянул чумазую руку, готовясь сорвать с тонкой шеи ожерелье, с которого не сводил жадного взгляда, отвлекаясь всего на миг, которого было достаточно Бирну. Быстро смекнув, что единственный шанс – это эффект неожиданности, Конор навалился на ящики, и те с грохотом полетели вниз на грабителей, что стояли ближе всего, тут же сбивая с ног троих, а один самый неудачливый получив по затылку, выронил пистолет и растянулся на земле, явно в ближайшее время не планируя участвовать в происходящем.

— Какого дьявола? — взревел командир, отвлекаясь и от Астерии и от кареты, развернувшись на шум.

— Оставьте женщину в покое, найдите себе противника достойнее, — Конор поднял выпавший из рук отключившегося наемника пистолет, направляя на главаря. Он не раз принимал участие в уличных драках и знал золотое правило, хочешь победить – сперва устрани лидера.

— Не лезь не в свое дело, щенок! Какое тебе дело до английской сучки? Проваливай, пока цел! – главарь попался не из пугливых, но и резких движений делать не спешил, видя, как смотрит на него Бирн, чья рука уверенно сжимала рукоять пистолета, не дрогнув.

— И не подумаю! Дернешься, клянусь богом, всажу пулю! – предупредил Конор, бросая короткий взгляд на остальные нападавших, прикидывая, кто может помешать. Эта заминка дала возможность охране Латимер действовать, не привлекая внимания, которое теперь целиком досталось Бирну.
Один из грабителей вдруг прищурился.

— Эй, я его знаю, это тот мальчишка, что играет в пабе на площади. Он просто музыкант. Эй, парень, не глупи, не хотелось бы пришить такого хорошего скрипача! В конце концов, неужели ты из-за бабы предашь своих?
Конор скривился, не опуская оружие.

— Никогда не якшался с бандитами, так что не дави мне не совесть! Дайте карете проехать, Вам тут нечего ловить, а тронете эту женщину, англичане вам все равно припомнят! – на самом деле Бирн понятия не имел, насколько высоко положение госпожи Латимер в обществе, но его слова на несколько секунд все же посеяли сомнения в рядах грабителей.

— Ах ты, сопляк, ты пожалеешь, что не прошел мимо! – в этот момент главарь решил действовать, бросаясь на защитника девичьей чести, но рефлекс у Конора сработал как надо.

Грохнул выстрел, и мужчина с воем рухнул на землю, держась за бедро из которого хлестала кровь.
Это стало спусковым крючком, охрана Астерии, умело используя полученное преимущество, кинулась на защиту своей госпожи и завязалась драка. Один из бандитов оказался рядом с Конором, намереваясь отомстить за командира. Патронов больше не было и Бирну на автомате запустил тому в лоб тяжелым пистолетом, оглушив, а затем навалился сверху работая кулаками, благо этому он учился с раннего детства.
После пары уверенных ударов по зубам, противник уже не оказывал такое яркое сопротивление и Бирн вскочил, замечая, что к Астерии направляется еще один бандит, сумевший подставить подножку раненному охраннику.
Одним прыжком музыкант оказался рядом, за плечо разворачивая к себе мужчину в два раза шире себя и не найдя под рукой ничего надежнее, врезал тому по голове стареньким кофром, в котором лежала скрипка. Верная подруга издала жалобный предсмертный стон, но свое дело сделала, мужчина пошатнулся. В его левой руке что-то сверкнуло, и скрипач уверенно толкнул его в сторону от Латимер, ощущая, как что-то неприятно ужалило его в бок, и вместе с мужиком рухнул на кучу досок, приложив его для верности одной из них.
Спустя еще несколько минут все было кончено, двое оставшихся разбойников поняли, что в меньшинстве и дали деру. Охрана подняла с земли главаря, явно не собираясь добивать, пока не выяснят, кто навел их на карету.
Конор поднялся, отряхивая себя от пыли и с сожалением посмотрел на то, что осталось от дорого сердцу инструмента. Но затем его взгляд остановился на девушке, и он поспешил подойти ближе.

— Вы в порядке? Испугались? – уточнил он, оглядывая девушку с ног до головы, ощущая, что колени вновь начинают слабеть, но в этот раз все было как-то иначе.

— Ну, ты даешь, малец, дурная твоя башка, это было… — послышался рядом голос Фианна, подходящего следом. – Эй.. ты чего? – его тон резко переменился, когда Конор медленно коснулся своего левого бока, с удивлением замечая, что ткань напитывается влагой, а отняв пальцы, понял, что они перепачканы красным. Голова закружилась сильнее и единственное, за что он снова уцепился, это взгляд Астерии, пытаясь разгадать, что скрыто в глубине этого омута. Кажется, она что-то сказала или спросила. Земля как-то странно покачнулась и начала куда-то перетекать, желая поменяться с небом местами. А потом вдруг стало темно.

Он хранит оригами от принцессы годами, и со временем цвет бумаги не тускнеет, озаренный магией фейри, когда бы сложенный цветок не попадался ему, он  всё такой же, как в первый день, даже пахнет чем-то неуловимо-легким, свежим, как и сама Виалль. Этот фавор не приколешь к кимоно, он не для всеобщего обозрения - личный подарок, больше для друга, нежели для лорда.
К тому же, по сути лордом он больше себя не чувствует - никогда по-настоящему не чувствовал. Гнёт Оберона лишил Орхидей всего, только древняя гордость еще бередит что-то в жилах.
Иногда этого до обидного мало.

- Анхель. Спокойно.
Голос Даэля за плечом вмешивается в его утреннюю медитацию. Он уже готов огрызнуться, чтобы попенять брату, что он нарушил его священное право, но вовремя осекается, осознавая очевидный факт: будь его сосредоточение истинным, шум бы его не отвлек.
Он сам допустил это - у него не получается сконцентрироваться.
Глубоко вздохнув, Анхель поворачивается, не поднимаясь с дощатого пола. Даэль возвышается над ним как скала - уравновешенный, собранный, в неизменно белоснежном одеянии Старшего в Доме. Ему куда больше пошли бы одеяния Главы, но со смерти родителей брат к ним так и не притронулся - хотя имел для этого и все основания, и всеобщую поддержку.
- Что тревожит тебя?
Анхель поджимает губы, на мгновение отводи взгляд, но потом вскидывает его, встречая ровную полутьму глаз Даэля. Спокойную, как ровные воды.
- Даэ...Что нас ждет? Теперь, когда все так переменилось?
- Перемены, - даже у младшего брата, воспитанного в тех же традициях, появилось на мгновение чувство, что старший просто издевается. Даэдь едва слышно вздыхает и неожиданно склоняется к нему, усаживаясь рядом.
- Анхель. Мы выдержали отлучение. Прошли сквозь презрение и неприятие Двора. Что бы ни было сейчас - для нас все наконец решится. Раз и навсегда.
- То есть либо мы вернем себе всё, что у нас отняли...
- Либо прекратим свое существование. Да.
Минута проходит в тягостном молчании, в котором братья, соприкасаясь лишь кистями рук передают друг другу всё: от признания в собственной неуверенности до взаимной поддержки.
На это нет нужды тратить слова.
Анхель отмирает, проводя рукой по предплечью брата:
- Нам нужен новый глава. Хотя бы только лишь для нас...
- Да, - спокойно кивает Даэль. - Поэтому мы созовем Совет.
- Что? Разве не ты...
- Я старший, Анхель, а не названный наследник. Мы решим всё вместе, голосованием. Ты тоже мог бы стать Главой, ты не думал об этом?
Главой?...Он? После стольких лет, когда у руля стоял Даэ, и об ином никто даже помыслить не мог? Он, младший из братьев? Он...?
- Подумай об этом.
Даэль уходит, оставляя его в растерянном одиночестве.
Спустя несколько минут Анхелю удается в достаточной степени сконцентрироваться.

Татуировка орхидеи на груди слабо жжет, точно имеет при себе назначение ежеминутно напоминать ему о новой роли. Анхель потуже запахивает кимоно, хотя нужды в этом нет, и поднимается по ступенькам. Садовая мощеная дорожка ведет его мимо фонтанов под раскидистые яблони, где он ищет встречи с той, кого чертовски трудно застать в одиночестве.
Но посланный накануне букетик примул приносит ему в ответ неожиданное милостивое приглашение.
Он видит ее издали - выступающей из белых цветочных хлопьев. Повзрослевшую, посерьезневшую, но все так же несущую улыбку чуть впереди себя, словно бы на вытянутых руках, точно именно ею она нащупывала себе дорогу.
Он нарочито шумно взмахивает подолом кимоно, чтобы шелест долетел до ее слуха, знаменуя его присутствие.
- Ваше Величество. Рад приветствовать вас и быть свидетелем вашего восхождения.

Галке сперва кажется, обознался он – быть такого не может, чтобы после всех дорог истоптанных, заговоров, что результата не принесли, поисков, ничем не завершившихся и попыток добежать до нее, докричаться, дотянуться, призвать, вымолить у небес и земли, что уж там, такое тоже бывало – тут она отыскивается.
Среди обычных улиц: вон, справа, прилавок с газетами, что Джек берет иногда, чтобы о малых делах не забывать, за большими гоняясь, вон, дальше –парикмахерская, куда его уже несколько месяцев зазывают, а он все предлоги благовидные находит, чтобы не идти, дальше еще – магазин строительный, куда идет он куда охотнее, часами среди полок с товарами расхаживая да инструмент подбирая по руке и по нраву.
Вот она: не призрак, не дух, не воспоминание его, плотнее воздуха ставшее – живая, из плоти и крови. Улыбается, дорогу спешащим уступая и своей идет, его пока не видя.
И страшно становится Джеку, что будет все как в прошлый раз, когда остановить он Сову не сумел: улыбнется ласково, посмотрит, словно заклинает на что-то – и пропадет.
И бежит Галка, на сигналы светофора не посмотрев, прямо через дорогу, чуть под колеса машины не попадая. Успевает, к счастью, руки подставить и в сторону отскочить, если и задело его – не помнит даже, только вытягивается весь в единое стремление, что к сестре его ведет.
— Сова, — окликает Галка и, кажется, умирает на миг. А вдруг не она. Вдруг лицо похоже и кровь нагвалья с седых времен осталась, а теперь играет и глаза ему слепит.
Никак обернется, глянет удивленно, да скажет, что обознался.
Что делать тогда, Джек не знает: не так страшно с привычной потерей ходить, чем, как сейчас, на миг поверив, вновь отчаяться.
— Сова, — уже не ее, Благодать Джек просит, чтобы действительно первородная пред ним стояла, а не морок и не ошибка.
Тихо просит, едва не жалобно, и все одно – цветы в парикмахерской, много месяцев ни воды, ни ухода не видевшие, зеленью вдруг обрастают и бутоны выкидывают, и прохожие, на велосипедах столкнувшиеся, когда Галка мимом несся, осознают вдруг, что ни царапины на них нет – чудес в едином слове, что Галка выдыхает, больше, чем иные за всю жизнь углядеть успевают.
Не видит всего этого Галка, не замечает. Лишь губы ее, первые звуки его имени очерчивающие, значение имеют.
— Сова, — в третий раз повторяет Джек и на колено падает, ладонь ее к щеке своей прикладывая, как раньше бывало, когда совета искал и утешения. Нет сейчас в этом мальчишеской слабости, и просьбы нет покровительство свое обратно ему возвернуть. Словно рыцарь, победу в турнире одержавший, бросает Галка пред сестрой весь мир, что она пропустить успела и себя вперед всего – только возьми, драгоценная.
К глазам у него влага подступает, а из всех слов, кажется, только имя ее и осталось, но Галка себя обделенным не чувствует.
Наоборот, словно крылья его новой силой наливаются и, как бы далеко лететь не пришлось, не устанет больше.
Одно лишь беззвучно повторяет: вернулась.
Вернулась!

Идуна разглядывала лицо брата, словно стараясь прочитать, что он прячет внутри. Анхель выглядел прежним, но как будто немного виноватым. Это вызвало у нее улыбку, которая быстро сменилась серьезным выражением, едва она уловила смысл его слов.

Так значит, Даэль так с самого начала решил? А ей не сказал? Забыл? Или просто не хотел расстраивать?
С другой стороны, сколько разговоров у них уже шло до этого: о том, как им быть дальше и кто бы мог стать главой дома, реши Даэль, что он не хочет продолжать занимать этот пост. Так уж вышло, что никто особо не мог: вариант с Идрисом даже не рассматривался, потому что был самоубийством сродни тому, что совершили их родители; Идуна и Кьяра не рассматривались в качестве кандидатов также, потому что все эти разговоры велись еще при жизни Оберона, а тогда женщина во главе любого дома, не говоря уже о потерявшем в статусе, была чем-то маловообразимым; Тьян не рассматривался, потому что тогда еще был слишком молод.
Получалось, что кроме Анхеля, у них не было других кандидатов.

— Хм-м-м, — Идуна задумчиво кивнула в ответ на его слова, но поначалу ничего не сказала. Взгляд ее стал задумчивым и отрешенным; она смотрела будто бы на стол перед собой, но на самом деле в никуда.

Со дня смерти родителей и до сих пор корабль дома Черной Орхидеи плыл по волнам жизни без какой-либо конкретной цели. Точнее, цель у него была одна: не пойти на дно в бушующем море перипетий Неблагого двора. Никаких далеко идущих планов их семья не строила уже давно, долгое время живя сегодняшним днем и считая везением, что следующий для них вообще наступил.

Конечно, у них у всех были какие-то личные планы – у нее вот, к примеру, был план мести, на разработку и осуществление которого она потратила сотню лет и в котором не оказалось ни капли смысла. Идуна задумчиво повернула голову в сторону двери, за которой, как она знала, ее шедевр была погружена в чтение какой-то книги. Сотню лет Идуна потратила на ее создание, извела тьму составляющих и много, очень много воска на десяток неудачных попыток, а теперь, честно говоря, она не знала, что дальше делать с новым обитателем дома. Хотя, возможно, в будущем она найдет кукле применение…

Она подняла глаза на брата и улыбнулась.
— Ты очень красиво говоришь, — сказала она. – Мне нравится как это звучит. Заманчиво. Как будто у нас еще есть надежда.

Может быть. Теперь, когда Оберона нет, может, новые правители будут более благосклонны к отверженному им дому. Если Орихдеи будут им полезны и хорошо им послужат. Может быть.

Идуна отставила чашку и взяла руки брата в свои, мягко их пожимая.
— Но меня тревожит много вещей, — сказала она. – Это не потому, что я тебе не доверяю, Анхель. Я думаю, что ты отлично справишься. Я просто не доверяю другим. Не нашей семье, в смысле, а всем остальным. Но, наверное, от этого никуда не деться, так ведь?
В какой-то момент она почувствовала себя странно; когда-то давно в детстве, ей было знакомо это чувство: ощущение комка в горле и подступающих слез. Неужели она сейчас расплачется?

Идуна отстранилась и снова сделала глоток чая.
— Теперь тебе нужно всегда быть осторожным. Ты слишком ценен и мы не можем тебя потерять, — она улыбнулась, несмотря на нарастающее жжение в глазах.
«Я боюсь за тебя».
— Расскажешь мне, что за путь ты для нас видишь?

— Нет нужды убивать вас.
В иное время Виалль бы посмеялась над троллем: храбрый вольный, убедивший свой народ вступить в войну, освобожденный из плена, отправившийся в одиночестве с новой королевой – теперь опасается бесчестного удара, словно все предыдущие манипуляции были необходимы лишь для этого: усыпить его бдительность и сломить волю, чтобы клинок тихого убийцы оборвал жизнь низшего, не сорвав с губ даже удивленного вздоха.
Сейчас у Виалль нет времени на шутки и ненужные оскорбления. Она лишь с некоторой долей усталости напоминает об очевидном факте, что известен и ему тоже.
Ви, выдавая привычку, огибает встречающуюся по пути мебель и отходит к противоположной стене, прислонившись к ней спиной и сложив выпрямленные руки перед собой: безграничное терпение и готовность слушать, но об этом троллю неизвестно.
— Верно. Поэтому мы с вами здесь, а желающие уйти – уходят. Или уйдут, когда вы вернетесь, потому что им нужны подтверждения правдивости сказанного.
У вчерашней принцессы в кровь въелось пренебрежение низшими и младшими. Что они знают? Что они могут? Королевский род тысячелетиями культивировал в себе силу, чтобы демонстрировать в качестве единственного неоспоримого аргумента: если я могу прийти к твоему порогу и уничтожить твое прошлое, с чего бы мне слушать тебя?
Низшие – игрушка для лордов, когда жажда крови или скука становятся невыносимыми.
Низшие – позорное пятно на истории фейри. Отказавшиеся от порядка, ушедшие в свои леса и степи, лишь ради того, чтобы растерять силу и память. Отбросы.
Ви без труда развеет клятву брата или пред духами докажет, что она исполнена в точности: прошлое отомщено, возмездие свершилось, узурпатор мертв, а вольным жизни никто не обещал.
Виалль знает об этом, Мориц – тоже.
И все-таки он здесь, ждет чего-то от короны, в честь и способность держать слово которой не верит ни на миг. А Виалль, глуша голоса наставников и Оберона, находит для себя убедительные причины не считать его соплеменников расходным материалом. И даже пытаться договориться, а не, используя наработки предшественников, железом подкреплять право распоряжаться их жизнями по своему усмотрению.
Вероятно поэтому ей не достает убедительности, но отношение дочери Алтеи в данном вопросе играет второстепенную роль. Война закончена, и меж их народами – тоже
  — с сегодняшнего дня, — Двор отзывается, слыша властные нотки королевы. А Виалль будто по памяти воспроизводит параграф из книги: сухо и кратко, — и до следующего Самайна, Зимний Двор отказывается от ежегодной Охоты. Этого времени вам должно быть достаточно, чтобы восстановиться.
Озвученного уже довольно. Год без бойни и преследований – более чем щедрая подачка для ему подобных.
— За это время вольный народ изберет и отправит ко Двору парламентера. Он не будет пленником и сможет покидать и возвращаться на территорию зимних, а корона гарантирует сохранность его жизни. Года должно быть достаточно, чтобы урегулировать наиболее острые вопросы меж нами – по меньшей мере, начать это делать. Вы, со своей стороны, донесете до оставшихся, что им лучше уйти глубже в леса, либо не предъявлять претензий после – я не отвечаю за личную инициативу лордов и не буду подвергать наказанию каждого, пролившего кровь вольного. Или мы можем не делать ничего. И встретиться через год на Охоте…по разные стороны, как это было всегда.
Виалль смотрит сквозь тролля, из вежливости поворачивая голову вслед за его перемещениями. Она не предлагает мир – но сделать первые шаги к его достижению.
— Это все. Раненные могут остаться здесь, под моей защитой и вернуться, когда почувствуют силы. От вас требуется лишь передать предложение. Я жду до конца октября, а после считаю клятву исполненной. У вас есть, что спросить и о чем просить? Делайте это сейчас.

Какая прекрасная ночь! В такие ночи я жажду крови…
Конор перегнулся через плечо своего звуковика в студии и несколько секунд смотрел на дисплей смартфона, где рисованный клыкастый мужик в желтых очках толкал монолог.
Ирландец глубоко вздохнул.
— Джим, ну что за говно ты смотришь? – тихо поинтересовался он и человек вскрикнул, выронив игрушку на пол.

- Бля, боже, Бирн, кончай так подкрадываться каждый раз или я попрошу тебя колокольчик на шею повесить… ты здоровее меня раза в два, а ходишь бесшумно…
— А нечего всякую муть вместо работы смотреть… — мужчина поднял телефон, повертев изображение и прочитав.

- Хеллсинг, Война с нечистью… Серьезно?

— Да, блин, культовое же аниме…мы в студенчестве в общаге марафоны устраивали. Самый харизматичный вампир,  и сюжетная арка…

— Стоп…я не понял уже три слова из того, что ты сказал и мне не интересно… ты мне про Дракулу еще расскажи, чушь это все, а тебе пора взрослеть, тебе тридцать пять годиков. Лучше бы женщинами интересовался, чем мультиками… — надавил на больную мозоль музыкант, который пришел послушать записанный материал.

— Да ладно тебе, я тебя ждал, решил отвлечься…

Скрипач махнул рукой, про себя гадая, почему людей так и тянет ко всякой потусторонней нечисти. И каково же их разочарование, когда встреча случается совсем не по их сценарию. Узнай, например, Джим, что Конор и есть настоящий вампир с такой харизмой, что этот рисованный Хеллсинг скромно присядет в углу, скорее всего, испугался бы еще больше, а в худшем случае попытался облить его святой водой или напихал бы чеснока в микрофоны…  Нет уж, пусть считает, что он просто ворчливый американский ирландец с абсолютным слухом, так безопаснее для всех.
Через час они закончили дела, и Джим отправился домой на Убере, а Конор решил немного прогуляться, смотря, как из-за облаков выходит полная луна и, подражая интонации, произнес.

— Какая прекрасная ночь! В такие ночи я жажду крови…  Нет, ну что за идиотизм…. – вопросил он в небо и не ожидая ответа, пошел вперед, сунув руки в карманы легкого плаща.

Была еще одна причина, по которой мужчина отправился пешком, на его пути возникла неприметная частная клиника, к которой он подошел с черного хода и трижды стукнул в дверь. На пороге возник молодой парень, местный студент-медик, подрабатывающий в гематологической лаборатории. Приветливо кивнув и не задавая вопросов, он протянул Бирну небольшую, аккуратную сумку-контейнер. В ответ к нему в руку тут же перекочевала уверенная пачка денег.

— Слушай, можно же переводом, как современные люди, — усмехнулся он, закуривая, и покосился на ирландца.

— Если тебя проверят, будет трудно объяснить, за что ты получил такую сумму, дурень – беззлобно отозвался вампир, поправляя лямку на плече. – Вы, молодежь, совсем думать скоро разучитесь…

— Молодежь?!  А ты-то сам, что, доисторический. Тебе больше тридцати не дашь… Ладно, не мое дело, до связи через месяц…

Они попрощались, и ирландец направился к дому через район университета, где сейчас было тише обычного – многие еще не вернулись на учебу, а значит, местные бары еще не сделали привычную выручку. Решив поспособствовать их благополучию, Конор заглянул в первый попавшийся, заказал двойной виски и легко опрокинул в себя, незаметно уронив на дно бокала несколько капель из склянки с «Пушкой»
Настроение, которое было сильно подпортили «аниме» и беседы о доисторическом, поползло вверх и вышел он из бара вполне довольный жизнью.
Видимо, он слишком расслабился, потому что упустил момент, когда из-за угла вылетел какой-то тип, под мышкой которого была зажата женская сумочка. Похититель так спешил, что влетел в вампира, просто не успев сориентироваться. Собственная сумка соскользнула с плеча и упала на асфальт. Человек ругнулся и рванул мимо ирландца в темный переулок, из которого был проход на соседние улицы.

— Ах ты, ублюдок чертов… не дай бог разбилось что-то, я тебе все ребра переломаю! – зарычал Конор, подхватывая свою ношу и решительно направляясь за человеком, намереваясь надавать дураку зуботычин. Однако стоило ему шагнуть в темноту переулка, все внутри буквально ощетинилось от предвкушения опасности. Нос втянул запах, который был тут везде, сладковатый, удушливый и странно манящий. Впереди шевельнулось нечто большое и бесформенное, а затем раздался тихий вдох.

«Ну все, накаркал….черт бы тебя, Хеллсинг, побрал»

Сказки уже давно не впечатляли ищейку, однако встретиться с её ( возможно ) воплощением в реальной жизни — предположительно, было бы честью, которой удостоился не каждый. И сколько бы ни говорила Матильда, что все эти легендарные штуки её ни на йоту не интересуют, а время от времени ощущала, как что-то в глубине души отзывается тёплым, пусть и глухим, эхом; всё-таки с жизнью, с которой столкнулась в детстве и юности будущая ястреб, она и не собиралась хоть сколько-нибудь обращать внимание на подобные мелочи, не нашедшие отражения в её картине мира. Это был лишь отголосок благоговейного трепета — иронично, должно быть, что все прочие эмоции у ястребиной ищейки притуплены, в то время как возможность предчувствовать опасность возведена в абсолют.

Поможет ли древо Иггдрасиль в её охоте? Едва ли.
А значит, и не так уж и много оно имело значения для неё в повседневной жизни, и потому жизнь монарха представляла для неё куда больший интерес, ведь раз за разом совершать на него покушения казалось уже не упорством, а глупостью. Пусть даже не так давно она и сама должна была совершить на него покушение, возможно, останься она чуть поодаль — в его сердце была бы стрела с железным наконечником, — но Матильда не жалела, что сделала выбор отступить.

С собой Эберштайн, переходя Завесу, прихватила привычный лук с небольшим колчаном со стрелами и железный кортик, скрытый от чужих глаз под юбкой. Не следует так явно дразнить врагов короны оружием, но она — та, кто одержим охотой, и будет явно испытывать удовольствие, заставляя в порыве безумной одержимости свою добычу убегать средь стройных и не очень стволов деревьев, пока в конечном счёте не придётся залихватски забраться на лошадь и выпустить свору своих вечно голодных псов. Матильда лишь иногда краем глаза поглядывает на Региса, и если бы тот обменялся с ней взглядами, возможно, заметил бы такое же скудное выражение скуки. Соблюдение приличий, церемониала, и всё это время женщина едва заметно морщила нос, словно принюхивалась к чему-то.

Уж что-что, а запах намерения убить ни с чем не спутаешь. Всё-таки предчувствовать опасность было для неё естественным — заложенным в подкорке мозга ощущением, иначе их род не прославился бы как лучшие телохранители. Оттого ещё до слов теневого короля Матильда кажется немного напряжённой — или же взбудораженной чем-то? — походя, скорее, на охотничьего пса, взявшего след. Ей не нужны были гончие Аннуна, чтобы ощутить, что что-то не так.

— Никак не унимаются, — едва слышно проронила Матильда, одним выверенным движением извлекая кинжал из-под одежды, но услышав приказ — усмехнулась. Можно было и не требовать убийства, ведь оно было практически очевидным исходом очередного покушения. В выражении лица женщины появилось хотя бы подобие чего-то живого — обычно притупленные эмоции, сейчас были непривычно яркими, а взгляд выдавал жажду кровопролития, — Вероятно, это дилетанты, Ваше Высочество.

Луна, названная теневым королём красной, заливала небо чистым, почти что невинным серебряным светом. В глазах ястребиной ищейки, крайне чувствительных даже по меркам фэйри, всё ещё было достаточно ярко, чтобы прекрасно воспринимать своё окружение, как при солнечном свете. Для неё опасность всегда пахла кровью, металлический запах которой вызывал у неё желание слегка приподнять уголки губ в искажённом подобии улыбки, без ореола больше похожей на звериный оскал.

— Я скучала.
Сердце заходится в приступе азарта.
— Я так хочу...
Матильда облизнула губы, предвкушая предстоящую охоту.
— ... вырвать им сердца.

— Давай поиграем, Регис! — даже в голосе ощущается эта заметная перемена — казалось, потомок Ночной Маллт оживает, стоит лишь начаться охоте за головами глупцов, посягнувших на жизнь королевской семьи. Оттого она смеётся — безудержно, заливисто, почти что безумно, — устремляясь вперёд. Однако её подстёгивало ещё и чувство дружеского соперничества, которое, кажется, давненько сопровождает отпрысков двух вассальных домов. Ещё с того самого мига, когда они встретились вместе на том злосчастном вечере, — Принесём же побольше добычи нашему королю и действительно окрасим луну в алый!

Кажется, Эберштайн совершенно не собиралась сдерживать и свои собственные порывы. В особенности — когда дело касается дичи.

- Так получается, что ты можешь все?
- Ну что ты. Такого никто не умеет.
Лиза ищет чудес: отчаянно, жадно и голодно. Под ее усыпанной веснушками кожей зудит мысль, что мир должен – обязан! – крутиться вокруг ее тоненького пальчика, но, вот разочарование, заставить его никак не получается. В Лизе так мало силы и так много желания ей обладать – до отчаяния и нервных срывов. Она вообще вся соткана из нервов, притворства и желания сыграть в значимую роль. Настолько не на своем месте, что Джек не мог пройти мимо.

---

- И есть законы, которые нельзя нарушать?
- Верно.
- Но если это необходимо?
- Лазейка отыщется. Лишь бы цену потянуть.
Джек хмурится и предупреждает, что играть с магией, почти не зная ее – опасное занятие. Лиза улыбается так солнечно, что слепит глаза, убеждает, что ей просто любопытно. Что мир, который Джек считает привычным, все равно что закулисье шоколадной фабрики и Нэверленд. Галка говорит, что ближе к последнему – так же можно быть сожранной крокодилом, если зазеваешься.

---

- Да брось, всего одно желание!
- Тебе это не нужно.
- Но почему?!
- Ты сама не знаешь, чего хочешь.
Лиза обиженно сопит и отворачивается – верит, что этого достаточно, чтобы получить желаемое. Джек тянется было, чтобы утешить, но останавливает руку. Это все меньше похоже на Нэверленд и все больше - на плохой психологический триллер. Словно бы кто-то должен умереть в конце, но Лиза слишком любит себя, а Джека мало что может ранить.

---

- Ты не можешь уйти!
- Отчего же. Вот я – вот порог.
- Но ты нужен мне!
- Тебе магия нужна. Чудеса. И без меня их в мире достаточно.
- Ты вечность об этом жалеть будешь!
Джек только плечом ведет: сколько таких проклятий ему вслед сыпалось уже не сосчитать, от ненависти одной маленькой лисички он не переломится.

---

- Ты. Сделала. Что?!
- Сделка. Жизнь твоего отродья – за мою, но вечную. Вот так-то, Галочка, исполнил ты все-таки мое желание.
- Посмотрим еще.

---

- Что нужно, первородный?
- Сделку.
- Дорого тебе это обойдется. Что предложишь?
- Четверть века страданий тебе на пропитание и личную услугу, когда понадоблюсь.
В сосуде пред Джеком клубится голодная тьма, и сделок с иномирцами, при иных обстоятельствах, нагваль бы не заключал, но девочки, еще не рожденные, хотя бы шанс должны обрести на нормальную жизнь. Так та, что погибнуть должна была, в сестре заключается и жизнью ее питаться продолжает. А младшая, которой проклятье не досталось, хранителем ее становится и проводником.

---

Лиза, с последствиями не справившись, меньше чем за год сгорает. Джеку ее не жаль.
Девочек отдают в систему, но он делает все, чтобы приемные родители были к ним добры.

- Послушайте, это хорошая клиника. У нас собственный банк крови. Кэрри в полном порядке.
- И все-таки проверьте. Прошу вас. Тревожно. Знаете, такое чувство, будто все кругом давит и сердце так стучит…часто.
- Вам нет повода волноваться, но хорошо. Вот, смотрите…хм.
- У меня предчувствия всегда сбываются.
Джек закатывает рукав и сдает кровь для только что переживших операцию дочерей. Немного очарования, капелька внушения – и персонал больницы верит, что это единственный выход из ситуации и столь экстренные меры необходимы. И это действительно так: Кэти едва хватает сил и она почти исчезает, а Кэрри еще не умеет ее беречь. Джек отдает немного – как раз хватит, чтобы подтолкнуть обеих. Им 12

---

Им 16 и кругом белые стены и запах антисептика. Блеклые рыжие волосы разметались по подушке будто хвосты кицунэ. Джек мало чем может помочь, но плетет им добрые сны, где обе девушки вместе.

---

- Как твое имя?
- Джек Доу.
- Прикольно. Как у моего настоящего отца.
- Да, но пишется по-другому.
Джек дымящейся палкой чертит по земле буквы. Не «неизвестный» - как последний укус от Лизы, а «галка». Кэти смотрит пристально и внимательно. Джек хочет ей все рассказать, но молчит – сделка с мазкен не дает идти простыми путями.

---

- Вот же жуткий тип!
- Кто, Джекки?
- Да, тот, на отшибе. Только пялится в свой огонь и молчит!
- Джек с тобой не разговаривает? Поняяяяятно.
Ёж глубокомысленно кивает и отправляется обсуждать интригующие новости с Верблюдом. Давно такого не случалось, чтобы у Галки слова для других не нашлось.

---

- Держи вот.
- Очень смешно. Призрак же.
- А ты все ж попробуй.
На просвечивающую ладонь опускается амулет, изготовлению которого Джек посвятил почти год – и удерживается там.
Джек хмыкает и подхватывает свой безразмерный рюкзак. Кэти не пропадет. Вцепилась в мир и больше не отпустит и не исчезнет, а вот о сестре ее стоит позаботиться.

---

Кэрри 20. И Джек провожает ее от ворот клиники, пусть и в птичьем облике.
Галка пронзительно кричит и пикирует на девушку, когда она пытается сесть в первое попавшееся такси – прямиком к водителю, который замышляет ее ограбить.
Галка отправляет ее к самому приличному юристу в городе(пусть для этого и приходится подговорить нескольких знакомых), чтобы помочь вступить в наследство по всем правилам, что придумали люди.
Джек из самого Ньюфорда тащит листовки Приюта и раскладывает их тщательно и ненавязчиво – чтобы Кэрри захотела отправиться именно туда.
Джек следит, чтобы она не шла опасными тропами и не питалась одними только гамбургерами. За несколько месяцев с Кэрри он мастерски выстраивает цепочки событий, которые ее берегут.
Надежнее этого только девчонки-вороны.
Его четверть века страданий, к счастью, подходят к концу.

Время позднее, и все его слушатели разбрелись по своим кроватям, норам, гнездам и логовам. Только старая Галка сидит, сучковатой палкой переворачивая угли в костре, и рассказывает: монотонно, почти ка заговор, случайные истории – совсем коротенькие, которые не успели вырасти в большой и сильный сюжет.
Он начинает в Альпах, в фермерском доме, где только что родился третий ребенок, и воздух вокруг светел и полон улыбок – взметнувшиеся искры долетают почти до неба и им не хватает совсем немного, чтобы зацепиться и стать звездами, а Джек, сопровождая их полет, спускается, вместе с командой исследователей, на самое дно океана, где хищные плоские морды донных рыб очумело бьются в окно старого замка, где Галка осел однажды, чтобы переждать очередной мор. Он хмур, курит трубку, набитую ароматными травами, чтобы отогнать от себя запах гниения. Еще немного и нагваль спустится вниз, в надежде спасти – и от тащит раненного, перепаханного разорвавшимся совсем рядом снарядом. Ты только крепись, паршивец, а выживешь – никто и не вспомнит, как ты рыдал.
И Галка бормочет, творит свою древнюю магию, пока одна из теней, не убоявшись света, подходит ближе, не заступая в круг.
Джек оглаживает бороду, словно раздумывая, хочет ли такого попутчика сегодняшней ночью, и, не сказав и не сделав более ничего, опускает глаза на огонь, чтобы к костру мог пробраться Койот.
Он приветственно машет рукой и указывает на стулья, ящики, камни и бревна – выбирай себе место по вкусу, а не хочешь, так и стой на лапах: хоть двух, хоть четырех – Галке без разницы.
Галке важно, что Коди продрог. Не замерз, а выстудился до самого нутра, и ходит теперь, словно неупокоенная тень. Это, конечно, не смертельно: выспится, доведет какого-нибудь бедолагу до седых волос, научит случайного мальца рисовать непотребства на заборах, и вновь оживет, но, раз уж приполз сюда, к костру, пусть греется.
Галка бормочет о сухих и рассыпчатых песках пустыни, прогретых на многие метры вниз. О солнце, сияющем в безоблачном небе и просторах – от края до края, необъятных и манящих.
Галка скрипит, словно кряжистый пень, но достает одеяло, метким броском отправляя его на плечи Коди. Тоже, своего рода, оберег – Джек сам стриг шерсть и прял нить, ругаясь на чадящую лампу и непроходящую непогоду.
Пиво у него покупное, не артефактное. Пара банок притаились где-то между ними, в темноте и, наверное, там и останутся до завтра, пока не станут добычей кого-то из пришлых.
— Ты пришел вовремя, потому что я тебя ждал, — слова у Джека тяжелые, старые. Его «ждал» — всеобъемлющее и всепрощающее, и, приди Коди на два дня раньше или пятью веками позже, Галка встретил бы его так же. – Да и Ворону нужнее.
И тень крылатой тени словно тоже оказывается здесь – Джек не боится называть вещи своими именами, это Коди, нашкодив, ищет обходные пути.
Под свой рассказ Джек заваривает чай. Подвешивает закопченный мятый котелок над огнем, льет воду, бросает пригоршню листьев и помешивает той же палкой, которую засовывал в угли.
Зачерпывает кружками – такими же пожившими, и раньше они непременно разлили бы жидкость, ошпарив владельца, а теперь ничего, присмирели. Джек еще присматривает за ними и редко отдает в чужие руки, но Коди – можно.
— А происходит столько, что за год не рассказать. Загибай пальцы, друг, — и это слово тоже старое, еще не затертое Джеком до полной бессмысленности, — койот с кукушками спелся. Во дела, правда? Летают, бегают, все вынюхивают. Да никак не найдут. И никто не найдет, кроме Ворона, да только Ворон сам себя запрятал так, что не отроешь. – Джек смотрит на пламя и, кажется, отсутствует здесь, находясь сразу всюду. Он и беспокойные кукушки, и мелкие мышки, и крадущаяся тень, и слившаяся в поцелуе пара. Джек простирает крылья над городом и за его пределами, обнимая и вспоминая сразу все, чтобы рассказать Коди самое важное, — так что ищи Ворона, Коди. Если кто и сможет, то ты, остальные мимо пройдут и внимания не обратят.
И Кроу, конечно, никуда не прячется – кто угодно может узнать его адрес и заглянуть на огонек, но это совсем не тот Ворон, которого запомнил Галка, и тут его отвары и талисманы бессильны. Галка скачет рядом, как обычная глупая птица, и не знает, с какого конца подковырнуть этот клубок, чтобы он начал разматываться.
— Драконы объединяются с Всадниками, фейри воюют между собой, магия то уходит, то просыпается, но сейчас, вроде как, получше, чем в сороковых. Ты вот – вернулся. Пусть орут что хотят, а я думаю, что знак добрый. Все меняется, но это лучше, чем если бы застыло на месте.
И это для Галки в новинку. Чтобы единственное, что он мог сказать: что история движется, но не иметь представления о направлении. Он треплет и без того растрепанные лохмы и хмурится.
Признание Коди не сказать, что удивляет, но вызывает оторопь: чтобы койот повесил хвост должно случиться нечто грандиозное. Или очень долго не происходить ничего значимого, и это куда больше похоже на их случай.
— Да брось, — и это его «брось» совсем не значит «прекрати нести чепуху и займись чем-нибудь важным». Джек искренне считает, что Коди, уткнувшись в стену, отказывается повернуть морду и заметить проходик в стороне. Темненький, узкий и извилистый, но все лучше, чем плющить нос о камень. – Рано нам еще отчаиваться, — и, хотя старая Галка сидит напротив и даже не думает шевелиться, его плечо отчетливо толкает засмотревшегося на огонь брата.
— Вот что я тебе скажу: отсидись тут, сколько понадобится, да ступай к Ворону. Там и девчонки, и троица из Асгарда, и даже Бастет, — Джек сыплет имена, словно светлые камешки на чашу весов, выдергивающих Коди из уныния, — они тебя ждут. Он – особенно. И только попробуй почувствовать себя виноватым, всыплю так, что даже из твоей дурьей башки эта глупость вылетит.
Джек ворчит, но гнева и раздражения в нем нет. Лишь беспокойство. И радость от возвращения Коди. Благодать не даст солгать – по этому бродяге он действительно успел соскучиться.