А начинается все издалека, когда Джек уже был Галкой, но еще не стал сказочником. Бродил себе повсюду, любопытный клюв в каждую щелочку засовывая, все-то ему интересно было. Все-то новое, никем еще не смотренное и не названное – как мимо пройти?
- И для чего ты это делаешь? – присевшая на сук Сова складывает крылья, за его метаниями наблюдаючи.
- Как зачем? Просто так. Чтобы было, - Джек даже вопроса не понимает, смотрит на пришелицу, с лапы на лапу перескакивает.
- Если просто так сделано, кое-как и получится, - решает Сова и улетает прочь. Он пытался было догнать, еще что-то спросить, да не смог.
Никогда у Джека ее догнать не получается.
А только с той поры перестает он бездумно к вещам прикасаться и названия им без сути раздавать. И права она – лучше выходит.

Джек сидит, камешек за камешком в Большую Воду закидывая. Некоторые об гладь бьются и дальше отскакивают, другие тонут сразу – Галке без разницы, ему бы боль переждать. И назвать дураком никого, кроме себя, не получается – сам к кукушкам сунулся. И так еще обиднее.
- А обиделся на что? – руки у Совы нежные, осторожные. Он одну перехватывает и губами к серединке прижимается, словно напиться пытаясь, а она гладит по щекам и ждет, пока он ответить соберется.
- Бестолковые они, - нет у Галки для кукушечьего племени добрых слов, все выплевываются, словно плод подтухший, сослепу откушенный, - я же с миром пришел. Убедить хотел. А получилось только перья по всему Лесу растерять.
- Убедить ли? – Сова листья ароматные меж пальцев трет и на раны наносит, чтоб заживали быстрее, - или исправить, как тебе больше нравится? И ты бы от такого злился.
- И что же теперь, вообще их стороной обходить?
- Понять попробуй для начала. А потом решай – обходить или, может, поговорить еще раз.
- Как раз к тому времени кости заживут, - отфыркивается Галка.
Но пробует. И выясняет, что к каждому, если старания приложить, можно подход найти. И не становится у Джека больше явных врагов, а с кем мнениями не сходится, так то не страшно – договориться всегда можно.

Впервые Джек близкого теряет как-то нелепо. Вот – вчера заходил, и все в порядке было. И жилище небольшое, и очаг горел, и добыча в избытке заготовлена. Вот – сегодня пришел, и нет больше ни очага, ни человека, ни части сущности, где любовь жила. Только жижа, с каменьями смешанная, вниз несется, больше разрушений принося.
- Чего стоишь-то? Летим, кто ниже живет, еще спасти можно.
А Галка слышит, но не понимает. Что ему до других, кто не она, пусть хоть живут, хоть сдохнут, хоть сейчас, хоть через десять лет – Галке с этого какая забота?
- Смысла нет, - только и отвечает, место присматривая, чтобы к бывшему дому ближе подлететь. Может, осталось хоть что-то на память.
- Спасать, Джек, всегда нужно. Не всех, так некоторых, кого получится. Если других не можешь – себя сохрани, чтобы тем рассказать, которые беды этой не видели. А если и рассказать некому окажется, все равно выжить постарайся. Может с тебя что-то новое начнется.
Говорит Сова ласково, а клюет пребольно.
Джек с ней не согласен, но делает так, как подруге хочется – ему все равно, так путь хоть ей легче станет.
А слова все равно в памяти оседают и пригождаются, хоть и позже.

- Я с тобой пойду, - Галка, скрестив руки, дорогу Сове заступает, хмурится.
Глаза у Совы синие, но другие, чем у Ворона. Тот глядит, словно в ласковое море погружает, и кругом безмятежность и тепло, на нее смотреть – что в небо ночное вглядываться, ответы отыскивая. Все там есть – и нужное, и бестолковое, да только языка не знаешь, понять не можешь.
И троп ее Галка не понимает, только чует, беда там притаилась. Да и Сова это знает, а все одно – раз за разом отправляется, чтобы Истинную магию отыскать взамен утраченной. Все они этим занимаются, кто как может.
- Не сможешь, Джек, - и он знает, что правда это, но до того горькая, что кричать хочется, - а если и пойдешь, так пропадешь без толку.
И смотрит невозможно-синими своими глазами, словно на дитёнка расшалившегося, и кажется Джеку, что прощается – оттого и обнимает так крепко, как никогда раньше. И шепчет, чтобы тут он остался, и за прочими первородными приглядел.
Джек смеется – больно им это нужно, благодатью поцелованным, а обещание все же дает.
И больше Совы не видит никогда, но ждет, словно не тысячелетия прошли, а вот, миг назад, она отвернулась.

Галка смотрит на Коди, в Коди, глазами Коди – и тот не отворачивается, хотя горло его, сердце его – вот оно, под ладонью Джека. Он сжимает – не сильно, Койот даже боли не чувствует, и смотрит – жадно и зло.
Давай, покажи мне ту тропу, где иначе ничего не получится, и видит.
Ворованную магию, но людишкам запрятанную – помои, неугомонной лапой из Горшка вытряхнутые, да прижившиеся.
Горстка паразитов, вовремя не прихлопнутых, и по всей земле расползшихся. Загибай пальцы, сколько они похитили: речь Истинную своим сипением подменили, магию, с которой совладать не могли, в крошку растерли и тоже по своим попрятали, а теперь перекраивают все по своему усмотрению без толка и замысла, время, что только первородным даровано, и то себе подчинили, а им только и остается, что наблюдать да не вмешиваться. Почему? Так Ворон решил.
Сердце у него огромное, всех вмещает, да только людишки плодятся без счета, и даже Ворона на них скоро не хватит – они и его сожрут, не подавятся. Даже не заметят. Даже не поймут.
Злость у Коди холодная, отстоявшаяся. Тысячелетиями от терпел, потом – исправить пробовал. Аккуратно, чтобы лишнему не навредить. Духи ведь ни в чем не виноваты. Тени тоже. Прочие народцы магические – живут себе, если и волнуют что-то, так не сильно, и круги расходящиеся сами себя гасят.
И ничерта не выходит. А пока он в благородство играл, Ворону лишь хуже становилось. Вот и получается, что единственное средство осталось – стереть все, а после заново переписать. Чтобы все со всем согласовывалось и всему верное место нашлось.
И Галка понимает, почему Койот именно так думает. И сказать ему брату нечего – бессильны слова.
Джек глаза закрывает да пальцы разжимает, так вреда и не нанесшие. В груди его теперь – не только своя боль, но и немножко Койота. Не сказать, что разламывает, но тянет. Не сказать, что дышать невозможно, а воздух тяжелым кажется – или это тоже люди виноваты. Кто ж их знает, что еще они успели придумать.
— Бедовый ты, Коди, — и нет в Галке ни злости, ни смирения, лишь понимание. Не всю его тропу он прошел, но и этого с лишком хватает, — а все ж свой.
Нет больше слова, чтобы это описать: как усталость его, тела не задевая, Джеку руки связывает. Мир сейчас уже другой, ничего не стоит связь разорвать и остаться совсем чужими, чтобы никогда больше ни пути не пересекались, ни мысли к Койоту не обращались, ни обязательств никаких пред ним не иметь, а Галка держит. И даже тепла для него немного находит – сейчас с трудом, конечно, но через себя не переступая.
— Делай, что должен, пока непоправимого не наворотишь. В самом конце – попробую остановить, сам понимаешь, тебе Ворон дороже всех, мне – каждый из них. А до этого момента…будь как будет. Если смогу помочь – помогу. А не попросишь, так хоть мешать не стану.
И головой качает, словно не обещает Коди все, что Джеку дорого, разом уничтожить, а нос в незнакомый цветок сунул и теперь прочихаться не может: ну что же ты, не знаючи, лезешь.
— И не смотри на меня так. Рано еще. А будет ли вовремя, никто не ответит.
И улыбается.
— А за правду спасибо.
И гладит, словно ничего не случилось. Глаза у Галки, быть может, и грустные, а может и свет так упал – только Койот знает, но он чужие секреты хранит лучше собственных.

Ей прислали букет цветов. Ей. Великолепный, прекрасный букет. Да ещё и от одного из принцев. Тонкие девичьи пальцы касались нежных лепестков, а она сама испытывала сильное чувство нереальности происходящего, хотя и ощущения на подушечках пальцев вроде бы говорили о том, что букет вполне реален, а вовсе не видение. Ей никогда раньше не дарили букетов, даже гораздо более скромных (цветы от брата и отца тут не в счет). Арлис не привыкла к подобным знакам внимания и не могла выйти из своего состояния несмотря на все восторженные вздохи служанок, которые превратили доставку букета в покои дочери главы Дома в настоящее торжественное шествие, то что сомневаться не приходилось - скоро об этом будут знать все кто только мог, И даже после того как они оставили девушку наедине с букетом, её не покидало подозрение, что даже если это реально, то наверняка какая-то ошибка. Такой букет был достоин самой популярной придворной дамы, а не полукровки о которой при дворе предпочитали и не вспоминать лишний раз.

Ласково перебирая лепестки различных цветов в букете, девушка искренне сожалела, что в этот час её отец и брат как раз отсутствовали дома, так что продемонстрировать эту прекрасную ошибку она не могла. Неожиданно полукровка замерла, лишь взволнованно взмахнув крыльями - среди прочих цветов, скромно  притаился белый ирис. Символ вызова от принца Лито. Теория о том, что букет ошибка начала трещать по швам даже в восприятии самой Арлис. Зато недоумение лишь возросло, зачем целому принцу вдруг понадобилось её видеть? "Вряд ли, ради портера твоей кисти" - философски заметил внутренний голос. А ещё учитывая, что ирис был спрятан, он странным образом не хотел привлекать к нему внимание? Или... В любом случае личная встреча с принцем должна была дать ответы на часть вопросов.

Арлис не стала затягивать сборы и закончив их достаточно быстро отправилась на аудиенцию к младшему принцу благого двора. Перехвативший её на входе лакей Лито, повел полукровку прямиком к принцу. А она погруженная в свои мысли пыталась понять, что всё же особе королевских кровей могло понадобиться от неё: самым очевидным ответом были - артефакты. Но опять, же почему? Ведь королевской семье служили прекрасные, опытные артефакторы.

- Ваше Высочество. - Увидев юношу девушка поспешно склонилась в реверансе полурасправив золотисто-изумрудные словно подсвеченные изнутри крылья, которые до этого вполне убедительно изображали плащ. Когда полукровка подняла взгляд на принца в её глазах можно было без труда увидеть обуревавшие её эмоции: растерянность, волнение, настороженность и любопытство смешавшиеся в один коктейль. Да и кончик  хвоста выдавал её с головой.

- Вы прислали очень красивый букет... - Комплимент отдающий дань вкусу принца хоть был и неуверенным, однако совершенно искренним - ей действительно понравились цветы и их сочетание.

А в воздухе повис не произнесенный вопрос: "Но зачем вы это сделали?"

Как Апостол, Кери не особо обращает внимания на собственное окружение, хоть Эдем и предписывает некие "особые условия". Золотому просто очень трудно представить, чтобы кто-то в целом свете вздумал угрожать его безопасности - для этого он слишком красив. Кому захочется разрушать такую красоту? Но Эдем настаивает, да и отец периодически обращает его внимание на то, что стоило бы быть более серьезным. У него и без того довольно специфическая работа, часто связанная с определенными рисками, что уж говорить о высокой должности в совете рас?
Так или иначе, ему настоятельно рекомендуют озаботиться обеспечением собственной сохранности - но, как и всегда, Киаран толкует это предписание по-своему.

- Мазкен же отлично умеют разбираться с проблемами, да? - он спрашивает это мимоходом, бегло пробегая глазами открытый на планшете макет следующего номера "Миллениума", собственный вопрос не кажется ему особо важным, так, мимолетный интерес.
- Ну...у них эпичные развоплощения. Как в лучших фильмах ужасов. А тебе зачем? - Филеас, экстравагантного вида нагваль-лис, занимавшийся в журнале колонкой высокой моды, рассеяно смотрит на начальника, пытаясь угадать, какие пространные умозаключения привели Кери к подобному вопросу.
Ждать ему приходится долго - зачитавшийся рубрикой полезных советов по уходу за волосами золотой уже успел забыть о поднятой теме и реагирует только после повторного оклика.
- А? Да так. Мне же вроде как охрана нужна. Думаю поручить это Эгле.
- Эгле? - судя по искреннему недоумению в голосе Филеаса, он давно не видел девушку и не в курсе, что сейчас она - идеальный кандидат в телохранители.
- Ну она теперь мазкен, - как ни в чем не бывало отвечает Кир, по-прежнему поглощенный чтением. - Очень удобно, что она прямо под боком, не придется иск...
Следующие полчаса ему приходится выслушивать лекцию о собственной безалаберности и неблагоразумии (на самом деле Филеас использует словечки похлеще). Итогом этому наставлению все равно служит вящее недоумение Кира и вынужденное смирение нагваля, признавшего свое поражение в попытке убедит хоть в чем-либо дракона.
- Да что такого-то? Мазкен как мазкен! - кричит он вслед буквально вылетевшему из его кабинета Филеасу и, пожав плечами, набирает сообщение для Эгле.
Ну вот что может пойти не так?

- Проходи, - вошедшая девушка застает его за очень важным делом: Кир в третий раз за день меняет цвет теней для век, решив, что к обеденному часу лучше всего подойдут зленовато-охристые. Не отвлекаясь от этого кропотливого процесса, он мельком кивает на кресло перед своим столом, и, чуть склонив голову набок, сосредоточенно изучает собственное отражение в карманном зеркальце.
- Симметрично вышло? - строго уточняет он у Эгле и, убедившись, что самое важное в текущей ситуации в полном порядке, наконец, обращает свое внимание на мазкен. Будучи опытным менталистом, Кери улавливает разницу не только характерным для Старших истинным зрением, но и общим ощущением от когнитивного поля девушки, с некоторых пор ставшего более ярким и плотным. Он угадывает за этим весьма древнее и хорошо ориентирующееся на Этой Стороне существо, поэтому не видит особых причин ходить вокруг да около и сразу обозначает суть:
- Мне нужно, чтобы ты подписала пару бумажек для Эдема. Ну, понимаешь, я Апостол, и все считают, что мне нужно держаться подальше от гип отечески опасных ситуаций.
На случай, если она вдруг не докумекала очевидное, он уточняет:
- С их точки зрения, ты - гипотетически опасная ситуация.
Он пододвигает к Эгле пару скрепленных степлером листов и цокает ногтями по месту, где должна стоять подпись.
- Это вроде как заверение, что ты обязуешься не причинять мне вреда, и твое пребывание здесь никоим образом не угрожает моей безопасности. Дурацкая бюрократия и все такое.
А затем, безо всякого перехода, он говорит сразу:
- И я тут подумал, что раз всё так удачно совпало, ты могла бы быть моим телохранителем.

— Возможно, что изначально Вы не были главой дома — им являлся наш дядя и Ваш старший брат; однако узурпатор лишил его головы — не исключено, что за правдолюбие и то самое благородство, и он неосторожно пытался напомнить королю об осмотрительности.

— Либо Вы изначально были главой, но, кланяясь перед королём Обероном, Вы были возмущены до глубины души поведением монарха. Как он смел разрушать устои, бывшие при его матери, великой королеве Морриган? Возможно, что Вы даже желали поднять мятеж, однако кто-то очень удобно избавил Вас от необходимости расправляться с Обероном, да и от клейма предателей, если бы бунт провалился, тоже.

Шум тревожит псов, красные уши белой, словно призраки, охотничьей своры дёргаются на любой неосторожный и выверенный шорох, но голос они, вышколенные ещё их пра-пра, не подают — лишь недовольно морщат морды, а может, принюхиваются — в полутьме и не разберёшь. Алые, словно кровь, глаза казались похожими на драгоценные рубины, и оттого забавным казалось, что гонит свора псов Аннуна грешников да некрещённых детей, загоняя, по словам смертных, тех в ад — ведь хозяева их явно были погрешнее многих из смертных. И пусть даже прекрасно были представители дома Рассекающих крыльев знакомы с понятиями чести, гордости и почти собачей верности, раз ещё не подняли на железные копья самодура-короля — но они были похожи на оружие. Прекрасное, стремительное и смертоносное. В любой другой ситуации с таким стоило бы считаться, но сейчас...

Матильда бросила шмат мяса в один из вольеров, и белые псы вгрызлись зубами в когда-то часть чужой плоти, обагряя кровью свои острозубые пасти. Казалось, что сама юная охотница глубоко задумалась — и оттого её пасть хищника, такая же острозубая без ореола, слегка растянулась в подобии клыкастой ухмылки. Кормить своих питомцев было для неё делом успокаивающим, почти расслабляющим.

Возможно, в такой безмятежности Тильда и провела бы этот вечер, возможно, играя со своими гончими, но во время того, как она выводила одного из псов на прогулку, наткнулась на Виризона. Младшенький в глазах Мод казался мальчишкой весёлым и несколько шкодливым — и потому, бывало, что он попадал в неприятности. И пусть лицо дочери дома Рассекающих крыльев казалось невозмутимым практически всегда (пока краем уха не услышит даже отдалённо похожее на слово "охота"), прикосновение к макушке головы братца казалось мягким и, пусть даже не нежным, но бережным.

— Надеюсь, ты не предложишь мне прогулять завтрашние занятия по фехтованию, Соколик, — и пусть даже в ближнем бою она значительно уступала Флавиану, да и Виризон не был физическими данными обделён, это всё ещё было частью их классического обучения, — Отец этого не одобрит.
И сколько бы Матильда ни говорила о соблюдении правил, едва ли можно сказать, что её не заинтересовал заговорщический тон Райза. Совсем ещё мальчишка для неё, которых разделяет чуть меньше столетия, и оттого она понимала свой долг старшей сестры — беречь его. Ведь кто будет на их стороне, когда и без того отвернулись очень многие? И потому, выслушав предложение, пусть и не содержавшее в себе конкретики, девушка вздохнула. Побегать и повеселиться?.. что же, он её заинтриговал.

— Ты ведь знаешь, что мне больше по душе охотничьи одеяния, — терпеливо напомнила Виризону Тильда, — Однако ты меня заинтриговал, я готова выслушать твою шкодливую идею.
А может, она и сама напрочь забыла, что на пороге — Самайн, время, когда границы между миром смертных и миром всякой потусторонней чертовщины становятся тоньше; однако осознание этого заставило девушку хлопнуть себя ладонью по лбу. Точно — традиционная Дикая Охота! А ведь в это время псы Аннуна традиционно резвились у Кадэр Идрис, гоняли грешников и под лай уводили их за Завесу, чтобы разорвать в клочья! Однако что-то подсказывало Тильде — возможно, почти атрофированное чувство эмпатии? — что брат явно не желал бы чего-то настолько... формального?

— Я совсем запамятовала, что уже пора Сауина наступила... Хочешь наведаться к смертным?
А уж какую забаву провернуть с ними — всегда можно обсудить. Однако даже ей подчас хотелось поддаться юному бунтарскому духу. Да и за Виризона ей так было бы куда спокойнее.

В круглом зале, выбранном Хранителем для проведения ритуала, нет ни одного окна или даже воздухоносного отверстия, хотя воздух тут концентрированно-свежий, не застойный. Риарден инстинктивно чувствует себя неуютно, не находя рефдекторно-отточенным взглядом путей для отступления, ощущает себя загнанным в угол. Усилием воли напоминает себе, что они здесь не за этим, а от Ингве и тем более Себастиана ему точно не следует ждать угрозы. Чертова вросшая под кожу подозрительность...

Когда-то здесь проводились ритуальные жертвоприношения, буднично сообщает им Хранитель, и Риарден морщится, быстро кинув взгляд на молчаливого Баста. По его собственным ощущениям, именно это ему и предстояло провернуть - принести своего адъютанта в жертву: теням, кровожадной земле Двора, самому себе...
Никогда еще добровольная готовность пойти ради него на всё не вызывала такого свербящего чувства внутри.
За него умирали - с легкостью, с честью, с торжественной улыбкой на губах. За него истекали кровью - сжимая зубы и не отрывая преданного взгляда. За него отдавали самое дорогое, отрекались от прошлых устоев, имени, веры...
Но это...пожалуй, уже слишком.

- Я правильно понимаю, что эта связь...обяжет Себастиана ощущать мою боль, истощение, то есть...любую херню, которая может со мной случиться? - у Риардена абсолютно отрешенное лицо, когда он это произносит, только глаза лихорадочно блестят, полыхают синим пламенем. У Баста напротив - лицо сжатое, смущенное, что ли, будто ему неловко от участия короля, зато взгляд - стальной и недвижимый, точно он уже отдал свое истинное имя залогом своей решимости.
А Ингве знай себе кивает и разводит руками. Перечисляет факты сухо, бесцветно, хотя на деле - просто зачитывает перечень мук для мальчишки из Дома Острых Стрел, который примет весь удар на себя.
- Ты уверен, что это необходимо?
- Я не вижу других столь же эффективных вариантов.
Блядство...

- Послушай, ты все еще можешь отказаться, - резко заявляет он, оборачиваясь к Басту, но видит только, как они с Хранителем синхронно качают головами. Нет, не может. Ри и сам это знает, чувствует кожей, но позволяет себе последнюю малодушную слабость не сознаваться в этом.
- Я не хочу обрекать тебя на подобное, - тихо говорит он, глядя адъютанту в глаза, и тот неожиданно улыбается  - так тепло и жестоко, что у короля пережимает горло. Еще секунду он смотрит, точно силясь запомнить вассала таким, затем сразу, рывком возвращает себе контроль.
- Ладно. Приступим.

Король избавляется от одежды быстро, точно змея, сбрасывающая кожу. Обнаженный, он становится перед адъютантом, явно не столь искушенным, - отчего-то сейчас это кажется до горького ироничным: кажется, во всем ритуале, несправедливо жестоком для Себастиана, самое сложное для того - раздеться.
Ри берет ритуальный нож, ощущая, как жжется источаемый им железный чад - следы от этого действа не сойдут с их кожи никогда - и вопросительно смотрит на Ингве.

Кого первым? Себя или его?

- Сперва зелье, - осаждает его Хранитель, и Ри невольно фыркает - нервно, неуместно.
Точно. Сперва "расширение сознания", потом - кровопускание.
- За тебя, - непередаваемым оттенком голоса говорит он Басту и делает большой глоток.