Этот день обещал стать одним из значимых событий. Не так уж часто из рук руководителя целой страны удостаиваешься награды. Блистательный Иван Фролов прибыл сюда, дабы получить новое свидетельство своих заслуг. И событие это породило такую волну слухов и мнений, что можно было с точностью сказать: равнодушных, как и неосведомленных в стране не осталось. То тут, то там тихо обсуждались подвиги Фролова, строились предположения о том, как будет развиваться дальше курс Советского Союза на международной арене. Люди съехались со всей страны, понимая, что это шанс увидеться с ним перед долгим перерывом. Ну и, конечно, кто же упустит случай представиться лично Сталину, завести разговор, чтоб потом иметь возможность обратиться, в случае возникновения необходимости? Присутствующие предпочли одеться торжественно, ведь ситуация не просто того требовала, но и располагала блеснуть вкусом на великом сборище партийной элиты, других функционеров рангом пониже и, пес знает, кого еще. Зал был ярко освещен, но где-то рядом постоянно крутились офицеры НКВД, следя за порядком и безопасностью гостей. Не напрасно ведь резная дверь скрывает коридор, ведущий к отдельным комнатам. Сейчас даже она обрамлена золотистыми панелями, символизируя то ли лагерные врата в жизнь арестантов, то ли путь в сам Рай. Но в отличие от рая, жизнь – штука действительно непостоянная. Даже если ты уверен, что все заранее распланировал, учел возможные неудачи, по пунктам расписал свою жизнь до самой старости, то наверняка произойдет что-нибудь такое, что сомнет твой план, как пачку из-под папирос «Герцеговина Флор». И в такой момент вступает в игру умение приспосабливаться, менять планы прямо на ходу, вычеркивать неэффективные пункты и, счастливо улыбаясь неожиданностям, делать вид, что все идет так, как должно. Если же все это тебе не под силу, но без планирования ты жизни все-таки не представляешь, то будь готов, что мир потихоньку начнет тебя пугать. Просчитывание всех мелочей – это про него. Все-таки смена партийцев, пугающие исчезновения, прибытие сотрудников НКВД — набор факторов, способный сбить кучу планов и вогнать в панику о собственном будущем, а то и жизни. В Кремле, который был наполнен торжественностью, до краев, происходило нечто настолько странное, что даже приближенные к Сталину, будучи одними из самых способных и сильных функционеров, не знали, что произойдет. Вопросов было гораздо больше, чем ответов, а тем временем будто бы для каждого была угроза пропасть следующим. Что общего было в исчезавших? Разные биографии, партийные курсы, интересы и способности, семьи, анкеты и планы на будущее. Так и осталось невыясненным, почему кто-то возвращается через неделю, а кто-то уже никогда. В то же время некоторые, вернувшись, не приходили в себя больше месяца. Поговаривали, что в них замечали некоторые странности, которые ранее им были несвойственны, но всегда остается вероятность, что они всего лишь растеряв своим отсутствием. Интересно, близкие друзья заметят в них какие-то изменения? Победителей не судят, а Иван Фролов победила. Правда,сейчас его удачу можно сравнить с удачей человека, который засунул руку в кувшин с ядовитыми змеями и вытащил ужа… но все же хорошо закончилось. Или хорошо началось, потому что, то, о чем думает Сталин, это ведь только начало. Начало мирной жизни, где не станут разделять баррикады разных сторон войны и стены Лубянки… где Фролов больше не воюет. Жесткие глаза внимательно-пристально следят за оживлением присутствующих, за тем, как все проходит в норму, ему не нужно использовать датчики или молитвы, чтобы чувствовать, как сердцебиение, дыхание, все едва не останавливается. Это ведь ему даже при появлении новых лиц ему просто нет никакой необходимости представляться, его знают всегда и все. Его имя одно из тех в списке вип, которое стоит в самом его начале, даже если самого этого списка попросту не существует. Потому первым инстинктом было вспылить, отчитать Ивана за неоправданные риски, заставить пообещать никогда более не озвучивать подобное. До действия, впрочем, не доходит. Сталин думает, что уже взял контроль над происходящим в свои руки, но это очевидно лишь ещё сильнее подстёгивает в Иване желание начать свою собственную игру. Только одно дело слушать рассказы об аресте за неосторожное слово, как чём-то далеком и едва реальном, совсем другое уже столкнуться лицом к лицу, пережить лично. Сталин перед прикреплением награды всматривается в лицо офицера своим вечно пристальным взглядом, как будто, способен рассмотреть нечто, недоступное обычному человеческому глазу. Для всех ли своих подчиненных он рисковал собственной жизнью? Да, он помнил его достаточно храбрым и самоотверженным, но в разумных пределах. Фролов, о котором Сталин был осведомлен, понимал бы, что живым он спас бы куда больше людей, принес бы бульшую пользу, чем если бы умер ради кого-то одного. И всё же, мужчина пошел на этот рискованный шаг.
Так точно, товарищ Сталин! Красная Армия готова выполнить любой ваш приказ! Она с радостью уничтожит всех врагов трудового народа.
Значило ли это что-то? Хороший вопрос, ведь почти каждая церемония награждения сопряжена с риском, и с политическим в том числе, например, когда награждаемый произносит слова, которые нужно изгнать из головы слушающих, изгнать любые сомнения в их истинном смысле и заодно самому не попасть под действие сомнений. Ответ Фролова Сталину предполагает риск, если награждение пойдет не так, то может вспылить Сталин, и последствия тоже не всегда легкие. Деловой какой! Только посмотрите на него… Обычно Сталин тоже не прочь побыть в центре внимания, но сегодня его преследовало чувство досады. Ответ Фролова смог показать его с определенной стороны, поэтому не стоило и стараться переспрашивать. Но вот на сталинском лице улыбка, а озвученная фраза действительно не звучит столь уж пугающе. Что не отменяет всех возможных вариантов, из которых Ивану просто повезет отделаться малым. -Что ж, раз так, то не будем дальше считать себя непутевыми и доверчивыми. Поскольку Вы признаете, что Красная Армия с радостью уничтожит всех врагов трудового народа, но сама состоит из какого-то иного народа, хорошо бы нам разрушить иллюзии присутствующих здесь товарищей. Мы награждаем Вас впервые и многого можем не знать. Так что представления советских людей о Красной Армии не то что бы будут совсем неверны. — обозначил Сталин, не убирая руки. Просто военные редко доживают до глубокой старости — их профессия этого не предусматривает. Трудовой народ не хочет умирать так же, но разве же трусость, при всех ее недостатках, неплохо защищает от смерти? Тем более, солдаты обычно на полях сражений, а мирные, нормально не кушая, трудятся в городах, следовательно, мы видим их чаще. И я надеюсь, Вы не очень сердитесь на нас за ложные суждения о военных в сравнении с Вашими, Иван Денисович? — Сталин дразнит откровенно, его лукавая усатая улыбка обнажает ряд не слишком-то белых зубов и ярче зажигает искры в глазах. С интересом он рассматривает и самого офицера, когда тот выходит вперёд, но дает понять, что не время выбирать место, будто устраиваешься среди подушек расслабленно и комфортно, словно бы всю жизнь привык отдыхать именно так на европейских мягких диванах. Надо отдать ему должное: в роль автора героического поступка Иван вживается практически так же органично и легко, как Иосиф Виссарионович — в свою и это еще больше подстегивает интерес к происходящему.

Некоторые из беззаботных островитян уже расстелили свои полотенца в ряд на белых песчаных дюнах у самого края воды, под голубым небом. Песок под их спинами был горячим, но свежий бриз с пролива приносил прохладу. Мелкие волны лизали берег прямо у ног. Начинался прилив, и местные знали, что скоро им придется передвинуться подальше от воды, но эти мгновения середины октябрьского дня были слишком прекрасны, чтобы их прервать.. Гранитные выступы мыса склонялись в сторону пролива, защищая белый полумесяц пляжа от высоких океанских волн. Крики чаек доносились от скального островка, где были их гнездовья. Умевшие рисовать, говорят, даже плавали туда на лодке, чтобы делать эскизы птенцов, ожидающих, когда родители принесут им корм. Такое место по праву могло бы считаться райским курортом и одним из самых желанных мест отдыха у жителей. Чистейший белые пляж, тропические заросли, яркие зеленые леса, вулканы притягивали бы сюда многих искушенных туристов, кабы дружелюбная атмосфера. Теплый ласковый океан, покачивающее на своих волнах купающихся может тоже восприниматься по разному. Все индивидуально. Кому-то нравилось это ощущение легкости в теле, которое дает стихия, кто-то в восторге от прозрачности воды, потому что видно дно на несколько футов в глубину, или же женские ножки, шевелящиеся под водою. На фоне играет незатейливая музыка по какой-то радиостанции и кому-то это место кажется раем, а кому-то просто наплевать. Все, имеющие разума несколько больше, чем у рыбки из аквариума, по своему воспринимают и океан, и пляж, и происходящее. Тем более, что каждый на этой локации занимается своим делом, хотя все вместе называют это... как же? Как назвать место, где все еще было тепло и солнечно, бары только то и делали, что разливали бухло и считали баксы, правда, не от туристов,  танцы, музыка, венки из цветов, и конечно же краткосрочные, нет, не курортные, но наверное, пляжные романы. Вот, кстати, симпатичный носик сморщился, едва девушка выдавила на ладошки чуть-чуть крема для загара и прошлась им по своим длинные точенным ножкам. Да детка, наконец то ты можешь расслабиться. Джерри уже представил, как там высматриваешь сначала свободное место, потом зонтик, лежанку, хорошо, если всё это еще возможно взять напрокат. Или приходится искать из того что есть. А может, прикупить ещё пару полотенец чтобы, если уж валяться, то не на земле. И как-то подозрительно поглядывает на остальных, как говорят психологи, синдром военного. Хотя никто не помышляет о том чтобы сделать тебе что-то не так. Да и мускулистый парень с красивой девушкой на пляжах не редкость. И Такер думает о том, как здесь тесно, иногда приходится перешагивать через загорающих, да и пляжи из местных казались чем-то, чего Такер еще не знал. Хотя, как ему это узнать, он не на машине, и не на мотоцикле, на котором классно рассекать воздух, но он лишён много чего романтичного. К примеру, ночью запастись попкорном, откинуть верх и смотреть кино из автомобиля, сидя на передних сидениях. Хотя, с другой стороны, что может помешать смотреть с мотоцикла. Джерри так думал. Не-а, если и был бы мотоцикл, то мотоцикл, то его будут собирать под его присмотром... возможно. пляж заполнялся отдыхающими, которые укладывались на свои полотенца и напитывались теплом под горячими лучами  тропического солнца, пронзительными воплями чаек и тихий шелест волн, набегающих на песок. Хрупкая золотоволосая девушка лежала на песке и, мечтательно улыбаясь, смотрела в склонившееся над ней лицо такого же светловолосого юноши. А он не сводил с нее влюбленного взгляда, и с его губ срывались нежные слова. Океан и морской соленый ветер, играющий с волосами, приятно щекочет лицо. Кожу немного обжигает от лучей солнца, но девушку спасает смуглая кожа. Идеальный день в идеальном месте. Немного отдохнуть от городской суеты, посмотреть на красоту природы, сделать сногсшибательные фотографии, подрумянить цвет лица и пропитаться морской солью – вот тот самым минимум, который запланирован многими. Да, все идет прекрасно с самого раннего утра и ровно до середины дня, пока Джерри не отправился к раздевалке, чтобы переодеться. Но, кажется, и  ее хватает, чтобы перечеркнуть все то хорошее, что происходило ранее. Такер захватил с собой книгу, которую собирался дочитать в течение месяца, да так и не собрался. В городе на чтение совсем не оставалось времени – приходилось контролировать бьющую через край энергию бойцов, одновременно вести дела в клубе и разгребать горы бумаг, скапливавшихся на рабочем столе. Что, если бы он мог бы оставить шумный, суетный и целыми днями вот так беззаботно бродить по пляжу? Каково это – иметь возможность каждый день гулять по берегу океана и ценить самые простые радости, которые может предложить жизнь? В здесь этой суете выделялась молодая девушка, кормившая хлебом чаек. Она бросала куски каждый раз в новое место и смеялась, видя, как птицы бросались за добычей, отпихивая друг друга и издавая пронзительные крики. Одна чайка умудрилась подхватить кусок хлеба на лету и тут же рванулась за следующим, чем вызвала у девушки новый приступ звонкого смеха. Океан поет, зазывает своими шумными раскатистыми волнами. Такеру хочется нырнуть в него и превратиться в Посейдона, который живет в самых глубинах. Подниматься к кромке воды только во время шторма, чтоб отправлять в пучину моряков, или лунными ночами в лучах небесного светила. Отраженный свет - это ведь тоже свет, но почему он не ранит? Будь же проклят тот день, когда ради красивых видов, вдохновения  и сомнительной книжки, придется еще хоть раз рисковать своими нервами. Кажется, роковой ошибкой стало во время этого небольшого стихийного бедствия подойти к раздевалке. Перед глазами резко все начинает плыть, словно Такера засунули в центрифугу и начали подготовку к полету в космос. Нормальность этого утра не предполагала непредвиденного риска для ребенка, и пляж для Такера, в телефоне которого, как назло разрядился аккумулятор точно раздвоился, породив параллельные реальности. В одной из них обычные люди распивали бодрящие напитки, каждый свой, обмениваясь сдержанно-тёплыми репликами. В другой беззаботная мать малыша превращалась в проказу на теле безопасности остальных Острова, словно эти расслабленные, пляжные эпизоды жизни - временное помешательство, на которое не имеют постоянного права ни он, ни другие жители. Ноги совершенно не чувствуют опору. Даже схватившись за тумбочку, перед глазами продолжается калейдоскоп лиц и предметов. Людей вокруг было немало, но либо Такер со своим приматом в короне и колючей проволокой на спине выглядит совсем уж угрожающе, либо люди как и везде, не отличаются особой отзывчивостью. Руку помощи не предложил ни один, как и телефона. Просто легкое путешествие по пляжу в красивых локациях, готово превратиться в худший кошмар в его жизни. Лоб покрывается испариной, сердце стучит о ребра так, словно вот-вот проломит их. Впервые в жизни ему становится не по себе от того, что он не знает, где найти мать малыша. Он не понимал, что конкретно делать, словно находился в симуляции с двумя вариантами ответа, от которых зависела концовка сюжета. Надеяться на то, что ребенок откажется познакомиться с огненным муравьем, чья боль при укусе, как от огня, а яд может привести к смерти, не приходится. Он всё барахтался в социальной неловкости и, тем не менее, переступал через неё, во многом из злости на собственный страх, словно тот пытался диктовать условия: «Нет, тебе нельзя его просто взять, ты потеряешь свободу и станешь очередным удобрением полиции». Насколько обоснован был этот страх? Как и любой другой, возникающий вне ситуации прямой угрозы, он был иррационален, следовательно - глуп. Джерри схватил на руки ребенка. Он не мог привыкнуть к тому, что дети плачут так часто, но сейчас он точно моряк в океане, должен был не потерять голову при зове сирены. За стенками действительно кто-то мелодично захлебывается новой волной подпирающих стонов. Волны экстаза рождаются на чьих-то пальцах, сжимаются чьими-то мышцами на чьем-то  члене и выдавливают градиентный стон. Тихое и привычное мяуканье знакомое Джерри по своим девочкам, взрывается новым, несдержанным стоном.
-Мне нравится как ты это делаешь, - отрывисто вещает кто-то хриплым голосом, пока Джерри успокаивает плачущего малыша. Хочу. Больше, мой жеребчик - секс - это не вульгарная порнуха по ТВ и не нежная эротика из женских романов, это что-то среднее, балансирующее на грани. А уж на какую сторону перевернуться решает кто-то один или, может быть, оба. Ненависть Такера от выбора теми, кто сейчас в раздевалке этой самой стороны, эхом разносится вокруг. Руки уверенней держат малыша, а желание заставить  корчиться на песке от приступов невыносимой боли, от сильнейшего рычага локтя того, кто оставил на пляже ребенка без присмотра, все чаще посещает его. Мужчину одолевает гнев, бессильный, и от него он чувствует себя беспомощным и злится еще сильнее. Неимоверными усилиями ему удается сдержать себя и не разнести эту раздевалку. Он стучит с намерением попросить телефон. Крепко и уверенно, но это все идет в полный разрез с тем, как этот стук ощущается теми, кто внутри.
-Мне… - начал, было, говорить Огненноволосый, запинаясь. На самом деле, Джерри многое бы отдал, чтобы отмотать время назад. Наверное, никто так сильно не сомневается в собственных принятых решениях, как он. Вот и сейчас он только лишь скалится на их стоны про то, кто горячий и насколько глубже. Жеребчик? Еще какую хню ты придумаешь? Жеребчик еще не знает, что такое «горячо», даже не догадывается. Хватит устраивать цирк, сейчас люди сбегутся, а поверь, одна на редкость нервная личность уже рядом. Са!!! - замахивается Такер на стену и сейчас действительно жалеет, что держит ребенка, а под рукой нет ничего тяжелого. С другой стороны, возможно, смерть будет быстрая, и он почти согласен  пойти за белым флагом и попросить у кого-нибудь телефон позвонить Тее Моралез[/u][/url], если б не похабные фразочки в раздевалке, которые он уже терпеть не может. Да заели!!!! — закатывает он глаза, но не отрывает от раздевалки взгляда, потому что не знает чего ожидать, и потому что еще чуть-чуть и в глазах начнет темнеть от ярости. Не желая, чтобы это случилось, Джерри бьет кулаком по стенке, чтобы те двое наконец заткнулись.

Такер с легкой задумчивостью рассматривал очередное творение логики своей жены. Как ценитель необычного он не мог остаться в стороне, чтобы не оценить идею близкого человека. Получилось красиво, даже очень и сердце трогало. Трусики, в котором было запечатлено желание Наталии были недешевыми и мокрыми. Будоражили воображение и давали  нужные чувства. Не просто вещь. С помощью их владелицы им хватало игры красок и полутонов, как в картинах. Не просто красивый кусок ткани. Точно намного значимее. Это интересовало Джеффри больше, чем если бы дело касалось только просмотра порно вдвоем. Может быть, потому что ей было очень хорошо известно, насколько тяжело соблюдать выдержку. Вероятно, даже куда лучше, чем остальным парам, находящимся в торговом центре. И уж точно лучше, чем охраннику, мнение которого Такера не особенно заботило и хочет ли он, чтобы люди вокруг услышали его ценное мнение. Мы все не можем знать когда появится то самое чудо, но ждем его, как, к примеру, подарок на Рождество. Разве что не встаем рано и не бежим смотреть принёс ли Санта подарок. И от этого столько радости, но прокатывает когда тебе пять и ты ещё веришь, что это чудо будет каждый год. Рассказы родителей, что чудеса бывает и зубные феи и вся другая нечисть. Смешно. В такие вещи, например, Такер перестал верить очень давно. Нельзя сказать, что это случилось в пять, но точно в десять после того, как бабушка решилась переодеться в Санту и очень жестко спалилась. Вся вера в чудеса когда-то заканчивается и вот сейчас, когда Такеру уже 30+, в нем порою просыпается желание увидеть чудеса. Так было и в этот раз. Поездка в один из торговых центров Монтерея не была долгой, и несмотря на то, что он вполне мог бы задержаться на часок другой, чтобы, к примеру, поглазеть, чего такого экстраординарного есть в местных магазинах, экс-чемпион как-то интуитивно чувствовал, что нужно скорее вернуться домой. Такеру аж захотелось закатить глаза, но он решил сказаться очень воспитанным. Объяснений такой спешке не было. Все у них было достаточно спокойно, даже секьюрити все это время не докучали своими напоминаниями правил поведения, что уж говорить о том, чтобы как-то беспокоиться и положении дел семьи Такер. И все ж-таки на душе у Огненноволосого от прикосновений жены было неспокойно. Когда ее любопытные пальчики, пока, конечно, не ведомые его ладонью, коснулись его члена, он сглатывает, показывая, что можно сжать чуть сильнее. Но именно сегодня, 12 июня, Такер впервые жалеет о том, что супруга не купила для спальни шторы блэкаут. Правда, чем больше он думал об ответственности жены, тем паршивее становилось от того, что кое-какое свое дело супруга так и не довела до конца. В какой-то момент – Джеффри и сам упустил, когда именно это произошло, Он слегка сжимает зубы от лёгкой досады от ее бестактного поведения:
-Что за сеанс спонтанного стриптиза? Наталия! Ты с ума сошла?! – после того, как модельна свой страх и риск, причем без всякого стеснения сняла с себя промокшие насквозь трусики,  уже было не до красивых речей. Но самое удивительное то, что позже они оказались где-то под покупками. Как новый купальник или нижнее белье. Или даже трусиков. Вот, это уже точно была заявка на победу.  Такер преодолевает пространство торговой площадки, и чудом умудряется едва ли не вырвать сумки из рук супруги. Я сейчас посмотрю на указатели и попробую определиться, куда тебя затащить, а ты уж потрудись объяснить, что ты здесь устроила, - мужчина был даже не зол, скорее обескуражен, потому что знал  наверняка, что сам он уж точно ничего не предлагал и не делал того, чтобы раскрепостить супругу, и уж тем более вызвать столь бурную реакцию. Страсть имеет темно-красный цвет вызревшей крови и вероятной расслабления, но супружеский секс имеет ярко-красные всполохи ярчайшего пламени самого высокого костра. И если бы можно было, Наталия бы возвела его немедленно. Джеффри никогда не был против того, что его супруга испытывает чрезвычайную привязанность к сексу с ним во всех его проявлениях. Вот только проблема заключалась в том, что как раз именно он был причиной ее неконтролируемого неистовства, от которого пару раз даже темнело в глазах. Бывало по-разному, ведь характеры, что у Джеффри, что у Наталии был отнюдь не сахар, и флегматичностью и изрядным спокойствием оба вовсе не отличались. Вообще-то можно было бы искренне оскорбиться такому поведению со стороны супруги, потому как ни разу за время семейной жизни, Джеффри не давал женщине ни единого малейшего повода хоть как-то усомниться в его любви и желании ее тела. И было это чистой правдой.
Джеффри, попробуй меня догнать. Где тут туалет?
- Ты ставишь меня в жутко неловкое положение. Что, если я буду выглядеть глупо, как когда догонял твою машину по пути сюда? — не если, а наверняка. Раньше Такер не подумал бы, что такая извращенная скромность может возбуждать. Наталия тревожила его мысли и его сны каждый божий день и каждую ночь и Джеффри потер виски и решил, что идти нужно по отработанной схеме, а там они вместе уже разберутся что к чему.  Потому, не собираясь никого догонять, она быстро настрочил смс-ку жене, мол, да, я в курсе, что из догонялок ничего не выйдет, проверь ещё раз указатели по полной.
Пойдем, поиграем?
Вполне возможно, что это была всего лишь излишняя мнительность, но Такер решил понаблюдать, временно больше не отпуская подобных комментариев. Он рассматривал жену с нарастающим… замешательством? Ведь не был окончательно уверен, какие такие мысли сейчас шевелятся в ее голове, и ему оставалось утешаться прикидками.

в лс

в 18:30 на телеканале тнт

Можешь ознакомиться с ними под читательским аккаунтом ♥

худенький мальчик с птичьими выпирающими косточками, смешливый взмах хлопковых рубашечных рукавов под чутким движением кукловода. торопливый шаг к краю стола, и обратно, — зал, запрятанный в полутьме, шумно вздыхает одним вдохом.

улыбку повторить было невозможно, пришлось бы ее воровать, а такая кража делается только в обмен на собственное разбитое сердце. улыбку повторить было невозможно, поэтому кукла мальчика тоже держится в тени, прижимает своими хрупкими живыми руками панаму из газеты к голове, чтобы никто не разглядел ее безгубное лицо.

олег любит ее до дрожи, ему кажется, что когда-нибудь кукла взлетит с его рабочего стола, смешливо смахнув с рук непривязанные нитки, и обратится белой шумной птицей, которая будет жить под козырьком его дома.
а потом улетит. далеко. далеко. далеко.



Олег сидел в пустом гулком коридоре, прямо под телефоном, с дурацким цветочным веником в руках, и рассеянно им обмахивался. Руки были у него удивительно, ненатурально подвижны, словно в запястья и каждый сустав, соединяющий фаланги пальцев, были вмонтированны шарниры. Они были будто бы сами по себе, абсолютно самодостаточны и независимы от остального тела.

С улицы, в какое-то из приоткрытых окон, сладко тянуло весной и пылью, и Олег долго пытался чихнуть в локоть, но так, чтобы этого никто не заметил, и так, чтобы не разлохматить модной прически. Карандашик болтался за его спиной, привязанный к длинной нитке, и нежный, ласковый ряд женских имен обвивал телефон. Света, Вера, Катя, Рита, но Рита — почему-то зачеркнута.

Он ждал Наденьку, а никакая Наденька к нему не шла, и все остальные обитатели коммуналки иногда выглядывали из-за своих дверей, словно желая ему что-то сказать, и все никак не решаясь. Было в их лицах что-то очень сочувствующее и очень нетерпеливое. Им будто бы хотелось, чтобы он уже встряхнулся, прошел к ним на кухню, затребовал чашку чая в обмен на балагурство.
Святая древняя сделка.

Олег начал думать, что Наденька случайно умерла между сегодняшним утром, в которое он с ней разговаривал, и текущим моментом. Осела, как тоненькая куколка с перерезанными ниточками, и затихла у себя в комнате. Потом он начал думать, что она его бросила, бросила самым бесчестным образом, решив посмеяться напоследок и заставив ждать себя, высиживая под стареньким телефоном в глупейшем состоянии.

Можно было бы, конечно, постучаться к ней, потрясти ручку ее двери, но Олег почему-то не смел. Они договорились встретиться у телефона ровно в три, в квартиру его пустила пожилая соседка, предложила посидеть пока на табурете.

Время шло, Олег уже понял, даже не понял — почувствовал чем-то вроде сердца, ведь сердца у него, по слухам, никогда не водилось, что Нади в квартире нет. Он вынюхал это по воздуху, и почему-то совершенно не расстроился.
То есть, расстроился, конечно, для вида, голову повесил, но, если на чистоту, то не очень. Входная дверь загремела, и квартира из умеренно-спокойной оказалась вдруг в центре урагана: вернулся Костя.
Вернулся Костин смех, Костино заполошное от быстрого шага дыхание, мягкое бренчание Костиной гитары за спиной, Костин теплый юношеский запах из счастья, бензина, хозяйского мыла и неясно где найденных недоступных конфет с ликером; Костины торопливые танцующие шаги, Костина привычка заглядывать собеседнику в глаза, чтобы разглядеть в ней душу, и Костины насмешливые стихи.

Мальчика этого, Наденькиного соседа, он знал. Не чтобы так как-то очень близко, но не первый раз за ней, все-таки, заходил, сталкивались то в дверях, то в этом самом коридоре. Подвижный, живой, смешливый, Олег все хотел его срисовать, срисовать и куклу сделать, чтобы звенела энергичностью и звонко пела, подыгрывая себе на гитаре из фанеры. Вроде бы студент, что-то гуманитарное, то ли литература, то ли история, Климов разглядывает его темные блестящие глаза, и невольно начинает улыбаться стеклышком своей запрятанной улыбки.

— Костя, родной, ты Надю не видел? Мы на три договорились, а стучать я к ней не хочу. Будешь смеяться, но я запуган, одинок и чудовищно несчастен. Вот, это тебе, — Олег смешливо всучивает ему букет, точнее даже веник в форме букета, самые нежные лепестки уже осыпались ему под ноги, и перед выходом надо будет спросить совок, чтобы собрать.
Он вытягивает перед Константином пустые руки, накрывает ладонью — ладонь, неторопливо растирая пустоту между ними, разводит пальцы и вдруг раз — и на ладони появляется конфета. В синем ярком фантике, немного потертая на углах, как будто долго лежала, забытая в кармане. Олег кладет ее Косте в карман и выпрямляется на своем неудобном табурете, принимая абсолютно несчастнейшее выражение лица.

— Мне кажется, Костя, но это только между нами, как между двумя джентльменами, хорошо? Мне кажется, Костя, не любит она меня. Бегает сейчас по улице в этих своих белых туфельках и смеется надо мной. Как ты думаешь?

Для глинистой почвы лучше брать штыковую лопату, заточенную как нож. Ею же удобно разрубать мелкие суставы: локтевой, межпозвонковые, лучезапястные; суставы крупнее только ножовкой – зубья звенят, когда натыкаются на кость вместо податливых хрящей и мякоти. Вибрация сопротивления идёт от лезвия к собственной руке. Резать можно только по соединениям костей, иначе никак.
Первый раз он заебался ладонями сгребать осколки голени и ошмётки кожи.

Вечер, чтобы расчленить тело, неделя или даже больше до – найти подходящее место. Он ищет землю, которая никогда не встречала человека, которой не касался плуг или подошва ботинок, в которую не опускали семена, выведенные в результате столетней селекции. Девственную землю, нетронутую, непригодную для эксплуатации и насилия. Поросшая бурьяном, жёсткая и когда в неё втыкаешь лопату — ощущаешь, будто мать глиняными вязкими руками сопротивляется ему.
У такой земли особый звук, у такой есть пульс спящего человека. Тор его слышит, когда щекой прижимается к ней, будто к чужому брюху. Глухим рокотом мама переваривает мертвечину в соль, перегной и торф, слизывает с кости весь кальций, а с мяса выжимает белок.   
Ёрд, ты слышишь, это тебе.
Когда это началось. Наверное, впервые, когда Тор увидел репортаж про кимберлитовую трубку где-то в Сибири -  открытая зияющая рана в теле Ёрд посреди города, многоэтажки, обступающие края язвы. Она как будто лежала на вскрытии с вывороченным наружу кишечником и желудком. По стенкам её внутренностей ползли огромные машины, загруженные рудой — отмершая чешуя её кожи с белыми пятнами гноя. Иногда в них находили алмазы – её застывшие слёзы. Такие происходят от высокого давления, когда так больно, что Ёрд плачет тысячелетиями углеродом.
Тор смотрел, как они проворачивают в матери бур, углубляя увечье до самого центра.
А после Тор заставил Ёрд смотреть, как он проворачивал нож в брюхе какого-то пойманного шахтёра.
Он просто произвёл обмен. Вот тогда это началось.
Тор делает, что она велит, движется, если она позволит, смотрит на то, на что она укажет. Его сознание сходится в точке 60х60х60 сантиметров. Он смотрит на живое, беспомощное, что дал матери. Пальцем он щелкает по лепестку пиона  и с удивлением обнаруживает, что он не осыпается прахом.
Когда Ёрд поднимается на ноги, он остаётся на коленях. Он запрокидывает голову, но видит только равнодушный треугольник подбородка.
— Ты же видишь, я могу быть как ты, — Тор утыкается носом в живот матери, трётся то одной щекой, то другой. Ладонями он обхватывает её поясницу и вжимает в себя, будто пытается прогрызться к её печени, — посмотри на меня. Я учусь быть как ты.
За кисть он перехватывает её руку и тянет к своему лицу, чтобы слизать с её пальцев всю дневную пыль и грязь. Кончиком языка по костяшкам, влажно целует центр ладони. Ему хочется откусить один палец, хотя бы фалангу для себя, чтобы носить в карманах.

...Кап-кап, кап-кап.
Чёртов дождь. Бесконечный. Просачивается сквозь все потолки и стены. Или откуда вообще капает эта вода? Может быть, это его собственная кровь? Нет, вряд ли. Его раны сейчас не кровоточат, они покрыты плохо наложенными повязками или просто залеплены какой-то грязью. Наверно, протекает подобие канализации или еще что-то вроде нее в этой чертовой башне. В почти кромешной темноте сложно понять, откуда на него что-то капает.
Да и наплевать, если честно.
На все наплевать.
У него ничего не осталось: его родители мертвы. И если уж как следует подумать, то это его собственная вина. Если бы он не был кретином, если бы не сбежал к ним, Каул бы туда не припёрся, не пытался бы заставить его и не отыгрался бы сам. Вполне вероятно, он и остальную родню Портмана перебил. А мисс Сапсан и ее подопечные [а ведь они стали первыми его настоящими друзьями в этой жизни, потому что обычные подростки его никогда не понимали и не принимали, для Рикки же он в свою очередь был просто удобным приятелем, который помогал подтянуть оценки] вряд ли примут его снова после всего. Вряд ли его вообще кто-то примет после того, как он два месяца занимался хрен знает чем по приказам Каула. Он преступник, шестёрка, п с и н а главного злодея в мире синдригасти [потертый кожаный ошейник буквально сдавливает его горло, и Джейк старается лишний раз не сглатывать комок]. Да что там, этот мудак успел и мир обычных людей затронуть.
Джейкобу хочется смеяться и одновременно плакать от постоянных ночных кошмаров, спутанных с невнятными воспоминаниями, черт его знает, где выдумка, а где то, что произошло на самом деле. Но у него нет сил. Он просто лежит на холодном полу. На матрасе, который изначально был прохудившимся. Иногда ему давали ночевать в комнате наверху, на относительно нормальной кровати. Однако стоило ему хоть чем-то разозлить Каула, его отправляли сюда [после жёсткого наказания за неподчинение или бесполезность... или за все сразу].
Джейкоб слышит шаги и их эхо. По направлению к его камере. Тварь входит и замахивается чем-то. Джейкоб инстинктивно жмурится и сжимается в комок в ожидании удара, но его не следует, точнее, не по самому Джейку: раздаётся звон, и, когда мальчишка открывает глаза, то понимает, что охранник топором обрубил цепь, оставляя часть ее и ошейник на пленнике. А потом поднимает парня за шкирку и тащит_толкает к месту назначения.
***
По правде говоря, сначала он даже обрадовался, по глупости своей, когда увидел, как Джек Бентам, продолжая курить, со скучающим выражением лица направил ему в лицо пистолет. Сейчас он просто избавится от своего надоевшего и немного отупевшего питомца - и Джейкоб будет свободен от всего этого измывательства над его и так здорово потрепанным тощим телом и слетевшим в бездну психозов рассудком. Помедлил, опустил руку, прицелился и выстрелил. Хотел, наверно, в сердце. Но рука вздрогнула, дала осечку, и пуля попала в лёгкое. А может  это и не осечка  вовсе, а чистое жёстокое намерение как оно есть. Что ж, вероятно  ему хотелось еще немного понаблюдать за его мучениями. Джейк привык к его живодёрским привычкам. Вот он лежит на земле, корчась, а Каул наклоняется над ним, смотрит несколько секунд... и уходит, крикнув что-то парочке тварей-охранников.
Его выволакивают со двора и вытаскивают через мост на ту сторону Акровской территории, бросают здесь и уходят. А самому Джейкобу остается лежать и молиться о том, что скоро он окончательно захлебнется своей кровью, которая наполняет повреждённый орган и вытекает через угол рта, обжигая губы. Вынуждая хрипеть и булькать, сдавленно всхлипывая и издавая звуки, смутно похожие на нелепые нервные смешки. Ошейник дополнительно затрудняет и без того нелёгкие попытки дышать. Отросшие тёмные волосы липнут к пока еще горячему в предсмертной агонии красному лицу.
Какой нелепый конец для него. И наверное, абсолютно заслуженный - хотел приключений? Вот, держи. Поделом тебе.
И уж точно ему в голову не приходило, что его в таком виде найдут его друзья. Если он еще имеет хоть какое-то право так их называть.

Сибуя ломается, крошится, опадает горящими хлопьями словно листвой осеннего цвета, и все вокруг в сером, и белом, и красном – повсюду лежит чернота обоженности, и пахнет гарью с металлической примесью, что расцветает во вдохе, сердито садня. Неясно уже отчего и откуда; запах забился в пазухи носа, пропуская дыхание сквозь гаревый смрад; и облака среди гор небоскребов высятся черные, плотные, жирнючими гусеницами, и нет никакого спасения от шума, что бьется осколками, распираясь от всполохов и набухая от взрывов, и скребет, неустойчиво продираясь в него, человеческий сонм голосов, что приближаются или приблизились к гибели.

все оживлено будто в праздник. Спешит, обрядившись в цветастость, простая рутина, свернув в хаотичность с линейных прямых, и люди суетятся нестройно, вразнобой поднимаются крики, и все вокруг льется, спешит и пестреет от пламени, чье отражение пляшет зрачками на стеклах очков.

Сугуру, а, может, нам…

дороги вдоль улицы осклаблены трещинами и щерятся окна блистающей пастью зубов, свет на остротах которых играет так праздно, так красочно, так ослепительно ярко, точно солнце отметило блеском усилие слепого дождя, а не смерило взглядом следы разрушений.

сегодня могло бы быть замершим, проплывающим в сбавленном ходе, ощущаясь как время в пустующим пригороде, проживавшем те же минуты как час, и была бы сдержанной обычная спешка района, если бы тот не усеяло множество ран. 

но день все еще кажется очень спокойным. Он - умиротворенно-безоблачный, в незамутненной волнением осенней поре, в которой шевеление возможно только искусственно, потому что отдушка сошедшей жары размягчает до лености, умеряющей суетность будня и ритмику хлопот. Это могли быть пустые в своем отупелом спокойствии сутки, когда сонливость сбивает желание активного отдыха, и хочется просто лежать, качаясь в навеянной теплотой полудреме как лодка на маленьких волнах, и подставлять лицо дуновению ветра, и слушать как копошатся чужие заботы вдали, не ожидая даже хмурой внезапности от слегка апатичной погоды. 

она не пытается казаться прекрасной, удобной, и скорее случайны ее небольшие контрасты, сочетавшие холодную заводь небес с пока еще теплым дыханием ветра.

над городом высится гавань нежнейшего цвета – сплошным голубым полотном, драпирующим желтое одинокое яблоко, и если покрепче зажать ладонями уши, поднимая лицо к небесам, то оно как с открытки, что откуда-то с моря… Но это там, наверху. Отними ненадолго ладони и Сибуя снова зайдется в агонии, напоминая больной организм, чьи кости торчат перебитыми зданиями, а кровь необузданно хлещет из вырванных труб и провода растрепались волокнами, проступили сосудами; растрескался разломами кожный покров, укрывшись провалами выбоин словно оспинами. Район разъедает что-то незримое, злое. Его будто ткани иголкой пронзают чудовища и крушат тупоносые шпили высоток огни, что слепят глаза средоточием алого.

проклятья текут как с изнанки, сочатся сквозь щели неплотных слоев. У них широкие рты и петлявые пальцы, и мир с их присутствием выглядит ново, приобретая волнующее сердце нюансы – такие, какие бы мог поднять на поверхность недуг, наделяя тело уродством ненужных деталей. Чудовищны и сами горящие сферы над ними. Они как налитые кровью глаза, заложенные в невидимые даже для магов глазницы, и таится за ними будто бы что-то огромное, способное высосать жизнь за мгновение глотка.   

…стоит убить всех этих людей?

пешеходные тропки внизу запружены стеклами и растровой крошкой в них точечно плавает сор, что теснит отражение застроечных взлетов. В осколках плещется свет, в них посажена серая обобщенность пейзажа, и когда подросток идет мимо них – они запечатлевают его летящий в движении профиль быстрыми хваткими кадрами. Длиннее всего получаются волосы, а лицо лишь в короткую беглость, успевая высечь только по искре из глаз, что дают обнаружить себя в головном обороте, разминувшись с двухмерной фигурой округлых очков.

они непроницаемо-черные, идеальными круглыми очерками, и, соразмерно шагам, в них укрепляется четкость пастельных тонов, формируя чуть накрененную набок тележку с мороженым.

шоколадное, клубничное, мятное?

от летней жары кровь пахнет душно, высокой, как напетая на уровне запахов, нота, что вздорно чиркает по выстилке носа металлом, дабы тут же оставить соленую ранку внутри. Нежная сладость едва приминает ее, но даже так приятно разбавить кислость от дыма и горечь – от копоти, и вкус у мороженого как у свободы – освобождение от клановый клетки и сброса изжитых в своем благочестии оков, из-за чего все проживается немного иначе - так, как если бы он перебрался в свой собственный дом, где вдруг бы утратили силу порядки чужого. Все было уже по-другому, по-новому. Не исправленной буквой поверх недавно зачеркнутой, а новым листом вместо выдранного - привольем отсутствия строк и полей, что предлагали возможность раскрыться порядку и хаосу. Он улыбался под нос, не зная точно - чему, сжимая в руках по рожку с разноцветными шапками, и переживая какое-то мрачное счастье, в котором никогда не признается тот, кто освободился от ноши заботы о тяжко больном. 

Сатору качнулся на пятки, посмотрев на Сибую, цветущую пестрым букетом горящей палитры, и, прежде чем снова сдвинуться с места, услышал, как сердце пропело что-то восторженное.

…может, стоит.

дым наверху только гуще, плотнее. Сугуру, стоящий на фоне на него, как будто завернут в меха, и руины высоток остроконечно торчат из этого пушистого ложа как что-то гротескное, сумевшее выйти наружу пронзанием иглой. Позади него город почти безнадежно запутался в сером и черном: с ползущей неспешностью в небо вздымаются тучи, влезая в границы безбрежной воды, и в зеркальном подобии им на земле расползаются облака пыли, набивая бледными вздохами формы дорог.

от этого вида хотелось шутливо присвистнуть, но связки охотнее вскинули хмыканье.

- Ты погляди, какой переполох устроили. И еще о чем-то нам с тобой говорили. 

Сатору смещает взгляд в сторону, чтобы живописать направление, но там – ничего, всего лишь клубится дым шерстяным волокном, откуда где-то торчат еще рыжие клоки, образуя единственность непохожих тонов.

он сближается с другом плывущей походкой, словно совсем не касаясь накрытия крыши, и ничто ни в движениях, ни в выражении, ни в облике не выдает в нем преступность последних часов, не считая бардовых размашистых клякс на одежде. Он расслаблен, спокоен. Безмятежен как синяя неподвижность небесной погоды, в которой растаяла мягкая облачность и, в стихшей жаре, ветер так же медленно сник до безмолвия.

рука с одним из рожков отклоняется вбок, но тут же одергивается.

- А-нет, оба для меня. – В шутливой задумке Сатору чуть было его не коснулся, не зарылся губами в зеленую круглость сладкого холода, и от лица мороженое отделяло не больше пространства, чем занял бы палец, когда его плечи все же качнулись смешком. – Ладно-ладно, так уж и быть. Сегодня я угощаю.

на кончике фразы подпрыгнул еще один громкий, распухший до лопанья грохот, но никто из них не отметил его даже лишним в своей ненарочности взмахом ресниц. Это уже становилось привычным. При всей ужасавшей неправильности и предрешённой завтра, с каждым прожитом в хаосе часом - оно постепенно влезало в притворную шкуру нормальности, оттого все меньше и меньше тревожило, притупляясь как боль в отрезанном пальце, и он, вопреки всей беспечности, напущенной в образ, хорошо понимал, что дороги назад уже нет, и просто хотел сполна насладиться сегодняшним днем и не думать о завтрашнем.

я сижу на скамье в парке, глядя вослед проходящей семье. мне опротивел свет.

девятнадцатое октября, одиннадцатого года
chi vive nel passato, muore disperato

Промёрзлая Москва смотрела мне вслед с разочарованным видом; ну, Саша, что же ты, так ничего в тебе не загорелось за это лето?

Я стоял на коротеньком причале возле Андреевского моста, облокотившись на ржавый поручень, и выглядывал на другом берегу крошечную башенку на «пушкинских» воротах. За ними ютились и мелко кивали остроносыми тележками несколько кранов, сильный ветер разгонял воду в каналах, и несколько перевёрнутых лодок, то и дело, гулко бились о каменные стены. Раннее утро подступало со стороны церкви на Якиманке, и в её витражных окнах неторопливо разгоралось раздроблённое утреннее солнце.

До поезда в Петербург оставалось меньше двух часов, и время разрывало меня между двумя крепостями — петропавловской и даниловской. Я чувствовал, что должен ещё немного подождать, позволить ему самому делать выбор, не препятствовать, ни его ошибкам, ни его фатальному упорству. Но, если честно, я боялся, что оказавшись у черты, уже ничто не сможет воскресить в нём человека.

Сегодня передо мной впервые не раскрылась белая дверь в больничный кабинет Бергича, и я отчего-то совершенно потерялся.



письмо, датированное девятнадцатым августа

мне всегда казалось глупостью соблюдать официальный стиль в письмах, которые пишутся на обороте открыток, в них я рассказываю не истории, в них я стараюсь отразить то, во что у меня не складываются слова, когда я могу слышать тихое сипение воздуха на своих коленях.

глядя на тебя здесь, я думаю о семи норвежских реках с ядовитой водой и зелёной нимферии у истока, куда реже (в основном, когда дождь прибивает к земле все другие запахи) — о мокром чабере, но звук твоего голоса, оттого что я не могу его слышать, приобрёл в моей голове какую-то очень ясную форму — угасающий звук барабанов. когда войска наполеона принялись лезть через переправу березины, я слышал их, сквозь шёпот умирающих в ледяной воде французских понтонёров, и через выстрелы сбегающих от преследования австрийцами дезертиров.

глядя на тебя из-за стекла, я будто вновь могу разговаривать с тем мальчиком в окровавленной рубахе, плачущим над мёртвым телом своей матери. могу укрыть его тёплым шерстяным платком, могу прочесть над его трясущимися руками старую колыбельную, могу осторожно смыть с его чёрных пальцев засохшую кровь; не могу только взять его на руки и вынести из этой тёмной, запёкшейся в дыму квартиры.

всё, что я могу — держать твою спящую руку и думать, что в твоём коллапсирующем мозгу, на самом деле, нет никакой границы.
сорок лет твоей жизни —  это ожидание, чтобы найти в себе человека.



Вы разминулись, он был у меня пять минут назад и выпрашивал какие-то архивы по делу десятилетней давности, раздражённо выпалил Стеклов, стоило только Саше перешагнуть порог министерского кабинета, держи его подальше от следствия, если уж решил вписаться за него, ты вообще слышал заключение Бергича, он не протянет и месяца, съедет с катушек в Управлении, а мне что прикажешь делать, у меня дочь недавно заступила на службу, не дай бог им в одном здании столкнуться.

Мир Руневского теперь состоял из серых, выщербленных стен столичных заброшек и больничного запаха хлорки, потому что таковым его видел сам Меглин. Каждое утро он стоял на битом бетонном порожке с одноразовым стаканчиком, прихлёбывал разбавленный кофе и смотрел на иссохшие завязи старого города, межевавшие запахи двух столетий — в хорошие дни, и пустые, свинцовые, мёртвые — в плохие. В плохие дни Родион походил на подводное течение лимана, он тревожился, крутился на одном месте, задавал нелепые вопрос, кричал и грубил, а потом неожиданно исчезал на развилках, хватаясь за больную голову. В такие дни Саша невольно думал: сколько же ещё? Ему всё казалось, что время на исходе, что нужно только поймать момент — секунду промедления, нужно только быть рядом, не отставать, а уж если оказаться внутри этого разворошённого муравейника, где всё подчинено уже известным правилам, ему удастся за что-нибудь зацепиться, поймать этот ритм, и сразу станет ясно, где та воронка в песке, в которой спрятался сытый муравьед.

Они оба знали, что движет людьми и какова на самом деле роль статистики, но только один из них уже не придавал этим фактам никакого особенного значения.

— Я ведь не дрессированная полицейская овчарка, чтобы уметь выслеживать маньяков по одному только запаху, — Руневский стряхнул с крышки стаканчика осыпавшуюся краску и осторожно отпил; в отличие от лихорадочно мечущегося спутника, он вёл себя сдержанно, даже несколько равнодушно, рассматривая полуразрушенный каркас здания и погнутые железные пруты, на которых держался весь третий этаж. — Он вложил тебе в голову одно только допущение, а ты схватился за него, как будто он уже сжёг всё поместье. Господи, Родион, мы даже точно не знаем, кто виноват в поджоге, а мой адрес в телефонной книге любой интересующийся может найти, для этого не обязательно за кем-то следить.

Мотив к разъяснению провокации — да назови хоть двадцать таких — Меглину был не нужен: дела о мародёрстве в этих местах и делами то не считаются. Такие дела кладут под стопку с папками и держат до тех пор, пока срок давности не истечёт, а потом переводят в архив.  Саша помнит некоторые из таких, ещё с двадцатых годов, когда революционные группы пробрались ночью под окна и пытались поджечь западный флигель Русилово, об этом тогда все газеты писали: обошлось без жертв, — и отец Сергея Викторовича со спины, с порванным рукавом рубахи и ссадиной на щеке.

— Насколько я помню, из больницы путь только один — через санитаров Бергича, — глухо стуча каблуками ботинок по длинной выбитой лестнице наверх, он мягко крался наверх, чтобы заглянуть в полупустой бетонный куб, но не чувствовал ничего, кроме пыли и размытой ржавчины; услыхав за спиной, как следом бежит Родион, он остановился и осел на перила. — Не думаю, что после ситуации со стрелком Вадим бы допустил к своим пациентам ещё одного фанатика. Ну, даже если это и так, если он что-то упустил, думаешь такими вот набегами у него бы что-то получилось? Меня ещё дома застать нужно, а уж кто я — сомневаюсь, что он вообще что-то знает об этом, иначе бы не полез в одиночку.

Ну что ещё он мог сказать, стоя там и глядя в нервно бегающие глаза Родиона? За выбитыми стёклами моросил дождь, и Саша беззвучно достал из кармана золотистый портсигар, раскрыл его и протянул к чужим рукам. Сунул в уголок рта самокрутку и мельком бросил взгляд на вытоптанные следы крови — там, этажом ниже.

— Да всё это только пыль в глаза. Ну что ты думаешь, я с одним маньяком не справлюсь? — Руневский глухо засмеялся, и в его смехе, совершенно лишённом тревоги или опасений, пробивалось одновременно, и что-то ласковое, и что-то совершенно неестественное всей его человеческой наружности.

Яркие огни отражаются в воде и небе. Мир кажется калейдоскопом, собираясь в разные цветные узоры, стоит только моргнуть.

Сампо опьянен. Сампо в восторге. Сампо громко смеется.

АХАХАХААХАХАХАХХАХАХАХАХАХАХАХХАХАХАХАХАХХАХАХААХАХААААХАХ

Сампо стоит на берегу моря, раскинув руки в стороны. Волны бьют по ногам, наполняя водой ботинки, обливая брюки, обрызгивая каплями до макушки. Ветер играется с волосами, то и дело падающими на глаза, попадающими в рот. За спиной разносится музыка, в которой тонут сотни ничего не подозревающих голосов. Голосов, которые еще не знают, что их кошельки были опустошены.

Веселитесь. Пойте. Танцуйте. Пока остальные плачут и корчатся от боли. Положите себя на алтарь радости. Познайте вкус бессмысленности всех переживаний. Вкусите этот кисло-сладкий опьяняющий напиток. Возрадуйтесь. Прежде чем горькими слезами обольете свои жалкие жизни.

Холод пробуждает. Холод напоминает, возвращает из эйфории.

Сампо смотрит в темную морскую даль. Луна сегодня скрылась. Луна не хочет ликовать вместе с ним и Ханаби. Сампо не обижается, ему ее немного даже жаль.

Окрашенный красками радости мир медленно теряет свою яркость.

Окрашенный смехом шум в ушах затихает, возвращая на берег, на котором слышны только звуки волн, музыка и крики. Ужасающие непрошенного зрителя мужские крики.

Сампо не оборачивается. Сампо смотрит перед собой. Темнота перед ним напоминает поглощающее и пожирающее звуки и краски с берега небытие. Сампо смотрит немигающим взглядом вперед, пока маска на его лице не спадает, падая в качающиеся темные волны.

Медленно стихающее удовлетворение конфликтует с неразборчивым ощущением пустоты внутри. Сампо не понимает, но и не пытается понять – это не тот путь, который он выбрал. Сампо теперь сказочно богат, пока не потратить все за пару недель во всех частях вселенной. Сампо всегда мало, но он не из тех, кто будет сидеть над деньгами, гладить их и приговаривать о том, как он хорош. Так делают оставшиеся позади, обведенные вокруг его ловких пальцев. Сампо Коски потратить все до копейки. Сампо Коски поведет вперед веселую нацию, готовую выпить за его счет.

Смеющаяся маска качается на волнах, когда Сампо делает к ней тяжелый шаг, борясь с волнами, заходя дальше в воду, по пах. Она смеется над миром, над устоями, над бессмысленностью и глупостью, над навязанной строгостью. Она смеется над Сампо, над Недотепами в масках, над кричащим мужским голосом за спиной. Она смеется. Она смеется тем шире, чем громче голос.

ВХАХЗАХВЗХЗАХХВЗАВХАЪХПЪХАЪПХЪАХПХАХЪВХЪАХЪВХПЪХВЪХАЪХАХПХ

Сампо поднимает маску и смотрит на нее долгим взглядом, тем же каким смотрел в бесконечную темную морскую даль. Смотрит за тем, как она искажается все больше и больше, как слезы текут из ее пустых глазниц, извращаясь, отражая лицо Сампо на лакированной поверхности, вырисовывая слезы радости на его лице.

Крик за спиной становится нечеловечным, диким и громким.

Резко повернувшись, Сампо смотрит на две фигуры на берегу, скрытые в тени деревьев. Песок в той стороне особенно темный – впитывающий подаренную ему свежую кровь. Волны засасывают дальше в море. Сампо выходит на берег, получая разочарованный удар по ногам от воды, не сумевшей утащить его в пустоту.

Оставляя за собой мокрый след, Сампо идет к Ханаби, стоящей над мужчиной в дорогом костюме. Сампо не чувствует жалости и сожаления. Сампо позволяет Ханаби развлекаться, утоляя ее жажду к познанию своей эстетики радости. Но сейчас он чувствует, что та на грани.

Лисья маска закрывает лицо. Лисья маска готова впитаться в кожу. Стать Ханаби.

Сампо это чувствует. Сампо хватает ее за руку грубо, не позволяя заходить дальше.

Человек, перед ними лежащий, издает хриплые звуки и блюет кровью.

Два маски смеются и плачут, искажаются, завывают. Одна в руке, вторая на лице.

СМЕЙТЕСЬ.

Сампо не смеется. Он говорит только нежное, но не требующее возражения:

— Довольно.

Никаких бесполезных смертей при мне.

— Сними маску.

Пока она не съела тебя заживо.

Error. Error. ERROR. System error.

Про… про… ро-сим извинения у-у-у-у…абонента.
Система пытается-пытается-тается-тается подключиться…

Дикий в своей ненормальности сигнал бьёт по ушам, грозя разорвать перепонки. Но мужчина больше переживал за собственный мозг, который от этого визга готов был просто разорваться на две ровные половинки. К тому же, мигая ярко красными, словно цветы ликориса, всполохами перед глазами и разного рода окошками с уведомлениями об ошибках, что не прочитать нормально, не отключить. Повторяющий следом за текстом противный электронный голос, тоже не добавлял спокойствия. Заикаясь и захлебываясь, как умирающий в припадочных муках вместе с текстом, оставляя за собой нервно дергающийся глаз и головную боль.
…к основному источнику питания. Приносим и-и-и-извинения за…
Да имел я этот ваш источник! Вырубайся чертова галлюцинация!

Взглядом, которым глава пика Цинцзин всматривался в кнопку с крестом в углу полупрозрачного окошка, впору было разрезать все двенадцать пиков Цанцюн до основания или залить их кровью, так и жаждущей пойти горлом. Для пущей убедительности стукнув несколько раз сложенным веером по собственному глюку, который обиженно пошел рябью и всё же исчез из поля зрения.

— Проклятье!

В пылу праведного гнева, молодой мужчина взмахнул рукой, расправляя веер с живописным узором гор и принялся старательно им обмахиваться. С момента своего пробуждения, эта была первая попавшаяся ему в руки и единственная вещь, которая давала примириться с действительностью: ощущая реальность предмета в руках, куда-то направить собственное волнение и за которым его же можно скрыть. Удобно.

Но, как бы он не злился, в груди по непонятным причинам разливалась тоска и грусть. Хотя почему без причин. Их у него внезапно оказалось неприлично много, так бы кому их передать жестом доброй воли. Мало того, что стоило открыть глаза, как оказалось, что он ничегошеньки не помнит, так ещё и какая-то хрень начала орать, что он переместился в роман в тело персонажа по имени Шэнь Цинцю и что ему надо изменить сюжет “Путь гордого и бессмертного демона”, чтобы вывести его на другой уровень популярности. Правда почти сразу выйдя из строя, так и не удосужившись объяснить, что это вашу_ж_мать такое? Из плюсов он успел узнать: как его зовут, что он старейшина пика Цинцзин и что у него есть меч Сюя. Что ж… в крайнем случае, этим самым мечом можно проткнуть того, кто устроил ему этот личный психодел. Потому как остальные вроде не видели этой летающей за ним хрени.

На каких-то инстинктах, Шэнь старался сохранить лицо и не впадать в панику, задавая изначально глупые вопросы по типу: “Где здесь камера? О, у вас отличные костюмы, шили сами или заказывали?” Кстати, что такое камера, он бы и сам хотел знать. Хватило и того что, когда глава школы узнал о том, что он его не помнит, чуть сам не впал в полное отчаяние и самобичевание. Зато не поленился объяснить положение дел в школе, за что ему отдельное спасибо и плюсик в карму. Уделив зачем-то особое внимание какому-то мелкому. Вроде он его назвал Ло Бинхэ.
Бедный ребенок, которого заперли в сарае для дров. И, черт возьми, с его собственной подачи!

Мысленно отвесив себе знатного подзатыльника за жестокое обращение с детьми и проводив главу, первым что сделал Шэнь, так это прикрикнул Мин Фаня и приказал выпустишь мальчишку. И тут же его личный глюк словно из ниоткуда начал столь же припадочно вещать об ООСе. Что это была за дрянь, Шэнь разумеется не понял. Или понял, но не мог сказать откуда он знает об этом. Но чтобы Система не говорила, так же быстро исчезала, оставляя своего подопечного самому разгребать то, во что он вляпался. И его это вполне устраивало.

Вдох. Выдох. Прикрыв глаза Шэнь опустил ресницы, скрывая за веками зеркала души и все кипящие в них эмоции, ведь не должно великому мастеру вести себя столь импульсивно. Надо собраться. Взять себя в руки и вернуть память, разобраться с личным нарушителем его душевного и психологического спокойствия в лице системы и найти того, кто виновен во всем происходящем.

Заранее положив цветочки на могилку автора этого второсортного романа, заклинатель поднял взгляд на гладь озера перед собой. Всё же в душе он явно был ценителем искусства, ведь спустя некоторое время созерцания открывшейся перед ним картины, на душе стало немного легче, а на губах заиграла тенью улыбка.

когда эван влетает в отдел с новым анекдотом: «играли как-то еврей и немец в прятки. немец искал первым. еврей хорошо спрятался, но немец все равно его спалил», на него смотрят с неким упреком. когда эван открывает рот, чтобы пошутить о своем начальстве, на него заранее кидают соответствующие взгляды, после которых рот закрывается. хороший ведь анекдот. эван как увидел его в твиттере, так сразу о рихтгофене вспомнил.

эван проходит к столу с бумажками, смотря на них с нескрываемой досадой. не из-за количества макулатуры, а из-за того, что он не ощущает, что его здесь ценят. в школе вот одноклассники ценили. иногда били, но ценили.

хендерсон вздыхает, жалуясь в очередной раз таре: «там говорят курсивом и громко смотрят — этому где-то учат чародеев? у вас там в академии был такой электив?» потому что кажется, что у эвана не хватает квалификации. и не только в плане магии.

о жизни он задумывается, когда сидит на диване рядом с батей, который дарит ему новый накопитель в честь того, что его сын уже две недели работает там, где он хотел (отец, а не сын). эван смотрит на побрякушку и бросает искреннее «спасибо», но без какого-либо энтузиазма.

— я тут разговаривал с ханной, она просила передать тебе поздравления, — эван сразу признает имя матери своего друга и уже заранее знает, что услышит дальше. потому что слышал это очень часто. только раньше его никто не поздравлял. только раньше последующее относилось сразу к обоим.

— ты еще не рассказывал кори? потому что она удивилась, — эван как-то не задумывался о том, что это является достаточно интересной информацией, тем более в последнее время они встречались только онлайн, а там дела есть поважнее, например, сходить на босса.

— а затем сказала, что хотела бы, чтобы и кори пошел к нам в отдел. он вроде хороший мальчик. я был бы не против, и тебе было бы веселее, — последнее выдает, почему и мистер хендерсон топил за кори. хочет, чтобы эван не ходил с кислым ебалом. хочет, чтобы сын не разочаровался в его профессии. хитро.

— может, ты с ним поговоришь? я уже пообещал ханне, — батя в своем репертуаре. эван морщится и начинает тираду о том, что тому следовало хотя бы поговорить с ним сначала.

но все же мысль кажется ему не такой и плохой. ведь если в отделе появится кто-то вроде кори, то туда ходить станет гораздо веселее. будет с кем поебланить про новые тайтлы и игры. будет с кем похехекать с мемов. потому что большей части отдела сначала потребуется объяснить, что такое мем, прежде чем с ними хехекать. ну вы понимаете, эти деды. они ведь даже не знают, что такое демоваторы (а это ведь прошлый век), о каких мемах может идти речь.

но чтобы эван оказался в отделе, ему пришлось знатно проебаться, поспорив с отцом. с миллером же следовало что-то еще придумывать. как минимум следует заменить часть с батей. можно, конечно, поспорить. можно устроить соревнование в мортал комбат. но эван заранее знает, что будет повержен (пусть кори он обычно заявляет, что просто всегда поддается, но будем честны).

поэтому эван решает начать сразу с тяжелой артиллерии — с нытья. и подготовит презентацию «почему в отделе преступлений весело и туда следует пойти стажироваться».
слайд первый: причина №1. в отделе много интересных личностей с богатым опытом и увлекательными историями.
слайд второй: причина №2. потому что я там, епта, а ты че думал, это главная причина.
слайд третий: *изображение*

довольный своей подготовкой эван стоит на пороге дома миллеров. дверь открывает мама кори и широко улыбается.

— эван, солнышко, как давно я тебя не видела! проходи скорее. скоро ужин будет готов, иди пока к кори, он в своей комнате, — и смотрит на него с некой надеждой. эван чувствует давление, поэтому его ответная улыбка становится немного перекошенной.

парень нисколько не удивлен, что кори в своей комнате. вот если бы он был где-то еще, то это действительно заставило бы эвана проверить новости на факт признаков скорого апокалипсиса.

— вечер в хату, — эван врывается громко, чуть ли не выбивая дверь. врывается и сразу же налетает на друга, сбивая с того наушники и захватывая чужую голову. дальше происходит странная возня, в которой эван пытается не отхватить пиздюлей.

не проходит и десяти минут, как в руке эвана уже находится джойстик, а на экране компа загружается игра.

— ну че, как там твоя кибер-герлфренд? — интересуется эван, пока на лице расплывается тупая ухмылка, — когда будут ваши кибер-дети? — против увлечения друга он ничего не имеет, но молчать об этом было нельзя, — или вы пользуетесь кибер-презервативами? — и смеется над своей тупой шуткой.

пальцы прожимают знакомые комбинации, пока перед ними на экране мелькают спецэффекты. и только когда эван проигрывает, он строит недовольную рожу и вспоминает, зачем он сюда вообще пришел.

— кстати, я теперь стажер в чародейской ложе, — бросает как бы невзначай, — че, на этих же персонажах? — но чувствует, что первую фразу этим не скрасить. поэтому эван откладывает в сторону геймпад и смотрит на кори, — я просто проспорил бате, — оправдывается, виновато опуская голову.

это теперь точно должно войти в топ-10 аниме-предательств.