[max richter — november]
Мир стоит на костях, щедро сваленных в платяные гробницы; социум — на тонкой ниточке висит. Так зачем теперь кто-то что-то скрывает? Опыт — лучший учитель; война — зловещий экстернат; и в шпаргалках на обороте посмертных медалей, на полях суровых приговоров — острая пощёчина очевидной невероятности. Кто-то чистил мир от грязи, кто-то — от вандального террора; кто-то убегал, кто-то догонял, кто-то — отбрасывал хвост. А кто-то — в хаосе границ морали веревки из кокона подвигов вьет. Горящим ошибкам — пожарные лестницы. За выслугу лет — мантия-невидимка из паутины раскрытых грехов; для отвода глаз. Инквизитор всегда прав, не так ли? Но любая конспирация разлетается в щепки, не выдержав испытания сухими, вычищенными от послужной предыстории, фактами. Не нужно множить сущности.

Барти Крауч нарушил закон.

Как, какой, для чего — загадки дней грядущих. Причины — запекшиеся пятна эшафота, проступающие сквозь иллюзию пьедестала. Один [не]поданный отчет — мощнее Ревелио из посоха мертвого Мерлина. Долорес держит его в голове, а себя — в руках.  Не нужно закатывать рукава, светить в лицо прожектором взгляда, дробить вероятность мотива на преступление и наказание. Не время. Тайна, вспыхнувшая крестом в меридианах чистого листа — марафон, что не терпит спешки. За один шаг его не пройти, даже с допингом портала. «Достаточно» — унизительная мера в системе весов; но «до конца» — невозможно. Сейчас.

Долорес услышала достаточно, чтобы избавиться от сомнений над рычагом вагонетки. Долорес увидела достаточно, чтобы сделать шаг назад, оставляя догадку в тени. Долорес узнала достаточно, чтобы понять — вот оно. То самое громкое дело, что обратит неподъемный булыжник в швейцара, а горы Тартара — в золоченый лифт. Кандалы на пясти, кольцо на пальце — дихотомия метода, итог един. Долорес своего не упустит, никому его не отдаст — чернильный эскиз на протоколе извилин тлеет, обращаясь изумрудным шепотом дневника. И рука в его ладони замирает неподвижной неизбежностью решения. Последняя цель до нулевых координат циферблата — выжить, не выжив из ума.

— Не... распространяться? — растерянным эхо звучит, заглушая взволнованное сердце. Поданный на блюдце ключик от сейфа событий гипнотизирует отсутствием усилий // тусклым блеском окаймленных усталостью глаз. Острие палочки маячит в воздухе навязчивой идеей, но Долли — за руками не следит. Решения, лишенные бытового автоматизма, не зарождаются на кончиках пальцев. Не смотри на палочку, смотри в глаза — вызубренная истина, стоившая десятка сохраненных в памяти часов. Напротив «жертвы» в словарях не будет никогда её портрета. Извлечь из навязанной тирании выгоду — задачка уровня девчонки в синяках.

Жуткие видения не успевшего раствориться в пыли времен террора отражаются в зрачках подобающей случаю симфонией — страха [пудровая каллиграфия так и не нашла своё имя в приговорах Визенгамота], скорби [приросший к офисному трону Селвин так и не сдох в пекле улиц], смятения [почетные медали так и осели на чужих пиджаках]. Театр теней из недавнего прошлого — идеальная декорация очередных похорон. Чужая тайна засыпает [недолго]вечным сном на шелке излишней осторожности поверх грубо сколоченной вероятности возрождения смуты. Трещит под гвоздями гипотетических угроз, зависших над светлой головой, расцарапанная крышка гроба; Долли бросает на неё последнюю горстку гордости — полный понимания кивок.

— Да, сэр. Вы правы.

С детьми, стариками и психопатами не принято спорить, а каждый руководитель — не от мира сего, от всего по чуть-чуть. Лишенный эмпатии рупор собственного эго, продиктованных законом идей. Видит в людях фигуры на доске, таблички на дверях, цифры в отчётах. Не запоминает не_важных имен, не терпит отказа, не видит ниже своего носа; не просит. Просвечивает выделенной свыше властью сквозь вытканное приличиями полотно манер. Ей ли не знать. Долорес верит — рождена, чтобы править балом судеб: брата, родителей, школьников, стажеров, сектора, министерства; целой страны. Черт, да целого мира — мало, мало, мало. Судьбы Барти Крауча — пожалуй, достаточно. Сейчас.

— Спасибо, сэр, — отголосок собственных речей под крышей дома Святого Освальда выбивает из нее тонкую тень улыбки; ожог узнавания. Власть не меняет людей — стирает всё человечное, переплавляя останки по единому шаблону словоформ.

Сколько всего они делают ради чужого блага, из великодушной заботы. What a bullshit. Свысока молитв не слышно, и каждый — за своей мелочью жемчуга следит. Лепит из поддавшейся панике доверия глины свое подобие, свой инструмент, свою защиту. Свое благо.

Долорес один урок усвоила наверняка — не падать; не выпускать с языка дерзкую правду; выжидать в углу приторной покорности. Удобный момент — всегда наступит. Подходящие руки — всегда подхватят ладонь.

tag, you’re it

Упрямая сила заманчива — словно конфета, что предлагает маньяк, вычислив в толпе лишенную заботы фигурку. Символ заинтересованности. Обещание помощи. Блестящая пыль в глаза. И только один барьер — чувство собственной важности, возведенное на постамент параноидальной идеи. Раздутое, оголенное эго, всюду ищущее (неизменно находящее) выгоду подвоха.

— Вы правда хотите меня проводить, мистер Крауч?

У Долли на лице — тонкая вуаль смущённого восторга; наивное кокетство ребенка, что не успел расплакаться над вытащенным из мешка угольком, как тот обратился крючком карамельной тросточки.

— Уже так поздно, я не хотела вас отвлекать от важных дел, но… — на расстоянии душного делового тона тайну не разгадать, — я согласна.

И юный лунный серп — единственный на этом пустыре, кто знает всё до_конца — находит двойника в её улыбке. Долли поднимает к небу палочку, растворяя искрящуюся улику купола. Протянутая в сумраке тумана ладонь — жест призрачного доверия.

— Как я могу вам отказать?

Уже никак. Сейчас.