Рука вздрагивает в очередной чёртов раз — она пытается провести стрелку над линией ресниц, третья попытка снова неудачна; стрелки бывают ровные, плавные, острые, только не размазанные. Оливия ненавидит изъяны. «Fuck!» — и надломленный карандаш летит в отдел раскрытого органайзера. Сегодня она выйдет из дома без стрелок и, пожалуй, это не самое худшее, что могло произойти. Каждое её утро начинается однотипно, совершенно привычно с того дня, когда Юджиния отправилась в начальную школу. Мать троих детей вовсе не означает измученный вид с отсутствием следов заботы о себе; вовсе не означает, что она поднимется с кровати в четыре утра, дабы приготовить и собрать завтрак в школу. Ланч-пакет они собирают самостоятельно, и она гордится тем, что выделяется ярким пятном на фоне заядлых мамочек в Беверли-Хиллз. 

Достаточно постучать три раза в дверь и бросить «поедешь на автобусе», чтобы Брэндон вскочил с кровати. Срабатывает безотказно даже сквозь музыку, которая орёт из его наушников — совершенно неясно, каким образом он умудряется спать под свой тяжёлый рок. Лив удовлетворённо улыбается, проходя мимо комнаты сына. Следующая дверь — Амелия. Она лишь заглядывает осторожно в комнату, находя дочь в полусобранном состоянии; останется только волосы уложить и подобрать оттенок блеска для губ. Мия — отличница по жизни, непременно в мать. Через несколько секунд из следующей двери в коридор выпрыгивает Джинни, воображая себя сегодня то ли принцессой-лягушкой, то ли чудовищем, пусть лягушки и есть маленькие чудовища для Лив. Раздаётся весьма старательное, пугающее рычание. 

— Тебе совсем не страшно? — опечалено интересуется Юджиния, мгновенно превращаясь в маленькую девочку, которая умеет очаровательно покачивать своей пышной юбочкой и прятать глазки за длинными ресницами. 

Оливия качает головой, складывая руки на груди.   

— Могла бы хоть раз притвориться! — теперь окончательно обиженно выкрикивает дочь, но как только видит протянутую руку, охотно за неё ухватывается. 

— Твою маму уже ничего не испугает, дорогая.

И они спускаются вместе по лестнице, чтобы оказаться на уютной кухне — храме, какому Оливия отдала если не всю душу, то добрую половину. Оказывается, душа в этом теле имеется. Обеденный стол типично по-американски превращается в нечто неразборчивое: на него будто сваливаются всевозможные продукты из шкафов и холодильников; на самом же деле сей хаос совершенно понятен и каждый в нём недурно ориентируется. Джинни всегда находит свои хлопья, а старшие дети, спустившись, начинают запихивать хлеб в тостер и бросать сковороду. Разве что после кухня непременно наполнится запахом горелого. Датчики дыма у них будто бы привыкшие к вечным переполохам и зазря не сигнализируют. 

— У меня сегодня контрольная по математике. Если завалю — моя жизнь закончена, — Мия непременно выпивает стакан апельсинового фреша, а иногда даже отправляется на утреннюю пробежку, если не собирается заканчивать свою жизнь. 

— Она у тебя заканчивается перед каждой контрольной, — язвит Бренди, размазывая невообразимо вредную Нутеллу по квадратику поджаренного хлеба. Мия наблюдает за этим крайне презрительно и как подобает хорошей девочке, отмалчивается закатывая глаза. 

— Никому не позволяй думать, что ты чего-либо недостойна, — бросает мимолётом Оливия, одной рукой пытаясь заварить кофе, а другой — добавить специй в мусс из авокадо. Не заметит опущенного послушно взгляда, мелькнувшей тоски в глазах, едва заметного кивка головой; Мия неизменно тихая, послушная, совершенно не привлекающая внимания. Лишь в редкие минуты Оливия вспоминает об этом, но очень скоро волна столь привычной жизни её накрывает с головой. Накрывает сейчас. Сегодня судебное заседание в десять, а до этого следует явиться в офис. Не помешало бы вовсе заглянуть в свой ежедневник. 

— А у меня родительское собрание, — гордо заявляет Джинни, отправляя ложку хлопьев с молоком в широко раскрытый рот. Зачастую она совершенно счастливый ребёнок, быть может потому, что ещё имеет право забраться в мамину постель или потребовать внимания незамедлительно. Только дети однажды перестают быть маленькими, разве что не перестают нуждаться в большем. 

— Чёрт! — пар от кофемашины горячий, жжёт палец до покраснения. Лив отдёргивает руку, смотрит на дочь так, словно она выдумала это дурацкое родительское собрание в школах.  — Милая, разве не в пятницу? 

— Сегодня, мамочка. Может папу позовём... 

— Нет, — отрезает слишком резко, достаточно громко, достаточно грубо, чтобы Джинни замерла с ложкой и хлопья посыпались обратно в тарелку. Раз, два, три. Проснись. Оливия мягко улыбается, незаметно выдыхая. — Я хотела сказать, не стоит его беспокоить. Он занят своими делами, верно? Мы справимся.

Восемь лет непрерывно она твердит самой себе и всем вокруг: 
мы справимся. 

Брэндон отправляется в школу на собственном Audi потому, что его м а т ь может позволить; более того непременно вызволит из нежелательного ДТП. Ведь куда проще разобраться т а к, нежели поговорить с ним. Куда проще вынуть из бумажника кредитку или собственную визитку, намекая на то, как нежелательно с ней связываться. Куда проще, нежели заглянуть в душу своего ребёнка. Меньшей оплаты она не приемлет. Меньше — это унизительно, беря во внимание то, чем приходится жертвовать. По меньшей мере её дети ездят на своих автомобилях, позволяют себе тусовки в центре Лос-Анджелеса и здорово проводят время, как ей казалось. 

Оливия отвозит Джинни в школу, начиная в пути отвечать на звонки, за чем дочь наблюдает с любопытством, а потом спрашивает «когда ты вернёшься»; самое отвратительное то, что она сама никогда не знает, вернётся ли домой как положено или намного позже. 

Сегодня на безымянном пальце правой руки красуется детский пластырь с динозавриками, — более взрослого варианта в аптечке не нашлось. Возле дверей красуется табличка «Livingston law firm», а за дверьми кто-то усердно стучит пальцами по клавиатуре. Дейзи приходит раньше, впрочем, как и положено секретарю, который принимает звонки да разбирает бумажную работу. У неё неоконченная юридическая школа и ангельский характер. Иногда впрямь Лив ощущает себя истинным дьяволом на фоне этой безупречности. 

— Скажи, что у тебя всё готово, — первое, что произносит, переступая порог и очевидно вместо вежливого «доброе утро». 

— У нас новый клиент, — Дейзи протягивает папку, не поднимаясь со своего места за рабочим столом. В офисе тихо, разве что вдали шумит трасса и просыпаются соседние конторы в этом здании. Оливия прищуривается от яркого солнечного света, вливающегося внутрь сквозь большие окна. Забирает папку, продолжая смотреть с каким-то недоверием. Быть может, Дейзи сегодня в отличном настроении, однако шутка совсем неудачная и едва ли смешная.  — Я не смогла отказать. Всё, что мне удалось узнать, отправила в сообщении. Кажется, нарушение врачебной этики. 

— Тогда на родительское собрание сегодня идёшь ты, — губы растягиваются в усмешке. 

У них был уговор: никаких новых дел. 

***
На двадцатой ступени Оливия проклинает не только Дейзи: новоиспечённых клиентов, своих преподавателей в юридической школе, учителей, проводящих родительские собрания и людей, которые не смогли починить этот чёртов лифт (вероятно, за ночь); через несколько мгновений она готова и туфли от Джимми Чу проклясть, вовсе запустить их в открытое окно и явиться перед клиентами босиком. А если уж откровенно, совсем не Оливия должна разъезжать словно врач «скорой помощи», а принимать «пострадавших» в кабинете с кондиционером и удобным креслом. Вместо этого минует очередной пролёт, выдыхает, оказываясь наконец-то там, где необходимо: этаж отделения нейрохирургии. Дейзи оставила весьма краткую сводку, и кто-то из них двоих решил, что с клиентом следует встретиться лично. 

— Нет, мы не пойдём... — она принимает звонок, когда чувствует вибрацию телефона в сумке и совершенно не подумав, где находится, повышает голос; мимо проходит, может быть, медсестра, а может быть ординатор, окидывая до нельзя осуждающим взглядом. — Мы не пойдём на эту чёртову сделку, — повторяет в динамик телефона сквозь стиснутые зубы, после чего вызов скидывает. Здесь впрямь атмосфера требует чинности, воспитанности и тишины, словно очутился в храме с белоснежными вымытыми полами, большими окнами и запахом хлора. Оливия едва слышно прочищает горло, выпрямляет спину дабы казаться хотя бы чуточку выше (нет, чёртовы шпильки вовсе не помогают ей быть на высоте) и уверенным шагом направляется на поиски того, кто поможет здесь не заблудиться. 

В конце концов перед ней неспешно открывается дверь в кабинет. Это был очаровательный молодой человек в белом халате, обладающий весьма хорошими манерами и приятной улыбкой. Тебе сорок и должно быть плевать. Она благодарно улыбается в ответ, дожидаясь пока дверь за спиной закроется. 

— Меня зовут Оливия Ливингстон. Вчера утром вы говорили с моим секретарём, верно? — делает несколько шагов вперёд и протягивает руку женщине, которую тот «очаровательный молодой человек» назвал главным врачом.  — Я благодарна вам за то, что устроили встречу сегодня, — потому что она совершенно не представляла, каким образом втиснуть ещё одного клиента в свой распорядок. Отнимать единственный выходной у детей было бы крайней жестокостью. 

Сидящему мужчине она приветственно кивает головой, отчего-то не предполагая, что именно он может оказаться клиентом. 

— Если вы не возражаете, я присяду, — улыбаясь чуть ли не голливудской улыбкой, Оливия опускается на стул напротив той самой женщины, которая создает вполне приятное впечатление своим видом. — Пришлось подниматься по лестнице, — добавляет тише, вскидывая брови. — Итак, — однако продолжает более бодро, снова выпрямляя спину, — мне известно не так уж и много. Была нарушена медицинская этика? Пациент требует компенсации? Я бы хотела послушать вас и конечно же, непосредственно моего подзащитного. 

Наверняка при этом разговоре не находился бы посторонний; Лив переводит взгляд на мужчину, разве что не задерживает надолго. А ещё она бы не отказалась от чашки кофе, невольно пряча под ладонью палец, заклеенный пластырем. 

Это всего лишь очередной клиент, — глубокий вдох. 

Это закончится быстро, — выдох.