Рин медлит. Пытаться отвертеться от очевидного означает придавать слишком много значения этому неловкому эпизоду. А ему хочется, чтобы Шэдоухарт именно таким его и считала — и не больше. Чтобы ничего не заподозрила. Чем быстрее он уступит ей, тем скорее они об этом забудут. Поэтому он растягивает губы в кислой искренней улыбке и ставит на землю кубок со своим вином. Стягивает через голову рубашку, открывая следы ногтей Альфиры, переходящие с предплечья на плечо — свидетельства его преступления, о котором Шэдоухарт еще ничего не знает.

Он думает о том, что станет делать, если она догадается. Отрицать вину? Наоборот? Рин всматривается в ее лицо, пытаясь разгадать, как именно исказят ее черты ужас и отвращение, когда она все узнает. Он почти не сомневается в том, что его  наклонности будут оставаться в секрете недолго – мысли об убийстве, пусть проявленные не так ярко, всегда где-то в дальних альковах его сознания, только и ждут часа, чтобы их вытащили наружу. Личинка ни при чем. Что-то в нем было сломано еще до того, как он попал к иллитидам, как бы сильно у него не сжималось все нутро от мысли о том, что он – собственный враг в своем теле.

Рин медленно вдыхает влажный воздух и переводит взгляд от ее лица на свои предплечья, с отстраненным любопытством рассматривает уже привычные шрамы, старые и новые. Может ли он назвать свое тело своим после того, через что оно прошло? Теперь его тело — карта его прошлого, написанная на языке насилия, которую ему самому не удалось прочитать.

Рин поднимает взгляд на Шэдоухарт. Она впервые видит его таким, какой он есть — раскроенным и сшитым снова, кем-то, до отвращения по-мясницки орудующим скальпелем и иглой. Он сам видит в себе чью-то халтурную, плохо сделанную работу, и презрение, которое он испытывает при мысли об этом, говорит о нем, наверно, достаточно много. Но в то же время ему интересно, как его видит Шэдоухарт, и, будь у него такая роскошь, он был бы откровенным с ней. Но позволить это себе он не может, и просто надеется, что ее воображение само дорисует то, что с ним произошло. Возможно, отвлечет от того, что он в действительности хотел бы скрыть — новых шрамов поверх других, старых.

— Наоборот. Я очень хотел бы, чтобы ты потрогала меня под одеждой, — он ухмыляется. — Но не как пациента. Хотя ты отличная целительница.

Ложь немногого стоит, поэтому он вступает на зыбкую почву полуправды, и эта манипулятивная тактика дается ему на удивление куда легче, чем он мог бы подумать. Куда легче, чем должно даваться тому, кто все проблемы предпочитает решать старым добрым убийством.

— Я не хотел, чтобы ты думала, будто я не справляюсь, — говорит он мягко и негромко, и это, пожалуй, самое искреннее, что он может ей предложить. — Это мелочь.