врачи выделяют порядка двадцати слов, чтобы описать боль. пронзительная, тупая, пульсирующая, покалывающая, жгучая, острая, ноющая... ева знала их все. еве казалось, что сейчас она испытывает все двадцать слов сразу. она не могла обвинить адама ни в одном из этих двадцати слов. может, потому что отчасти ей казалось, что именно из-за неё он стал таким, может, потому что ева привыкла брать ответственность на себя, а может просто не хотела.

потому что в её баге адам виноват не был, хотя, судя по всему, готов был себя же в этом обвинить.

они друг друга слишком хорошо знают.

он мнется так, будто они и правда влюблённые, проходящие через что-то ужасное. будто всё между ними — по-настоящему, и ева, разумная ева, которая знала, что что-то из этого правда, но не подпускала себя к этой правде, чтобы не обжечься, испытывает двадцать слов боли на себе.

больше всего в мире ей сейчас хочется поверить ему до мелочей, открыться и забыть про всё плохое, что между ними было.

что он ей делал.

что делала ему она.

больше всего в мире она сейчас боится поверить ему до мелочей, открыться и действительно забыть про всё плохое.

потому что ева не верит, что ей позволят умереть. ева не знает, как убить себя так, чтобы её не восстановили и не вернули в эту клетку. ей кажется, что даже, если она позволит катку раскатать себя в слой один миллиметр ноль сантиметров, её всё равно зальют в формочку, придадут черты человека и вернут в клетку с адамом. может, кому-то в окси очень нравится смотреть, как они мучают друг друга.

а если она откроется адаму, и всё это окажется ложью, подлогом, если он применит эту слабость против неё, если единственный, кому она, наконец-то, сможет показать себя не эпизодически, а целиком, окажется фантомом наигранным фантазией, восстановиться ева уже не сможет. она это точно знает, она же психиатр, живущий в собственной голове.

адам не супер-герой, который может снять очки и из мудака обратиться человеком. таких чудес не бывает.

но вот он мнется перед ней, и внутри евы двери слетают с петель. столько попыток расковырять душу своей "жене", влезть поглубже, вытащить то, чего она показывать не хотела, а адам так и не догадался, что сломать её проще всего искренностью. просто ни разу не догадался попробовать. если его сломала картина настоящего поступка евы за него, то её ломала картина просто настоящего адама. не по колокольчику, а по зову души.

ева делает большой глоток чая, зная, что он неприятно обожжет горло. ей кажется, что эта боль отвлечет её, но та просто падает в копилку, теряется в сумме и даже не становится двадцать первым словом.

адам смотрит ей в глаза и сдерживать слезы становится почти невыносимо, но у евы многолетняя практика, поэтому она ещё держится. он становится на колени, берет её за руку, и всё становится почти невозможным. это кажется большим багом, чем тот, в котором адам умирал. этот ей нравится больше, потому что тут он хотя бы жив.

становится ещё больнее от того, насколько ей это важно.

его чертова жизнь.

он признает, что важен ей, и это огромный шаг вперед для адама, в который еве легко поверить. она же читает людей, а его ей и читать не надо, словно транслируют прямо в голову. она знает, что он не врет, ни в одном слове, ни в одном жесте он сейчас ей не врет, но еве требуется поверить ему, не на уровне фактов, а на уровне чувств. она могла сколько угодно знать, какой адам на самом деле человек, но это не отменяло его поступков.

а сейчас старший кассир бежит со своей карточкой на обеление, и ева ищет, в какое окно швырять кассу. в доме все окна заперты, ведь работает кондиционер. сука.

вопросы улетают в воздух, их слишком много, и они все не по делу, они все, словно эхо паники, бушующей внутри адама. он хочет, правда хочет, сделать то, что нужно. сделать правильно. так, как понравится еве, не в порядке исключения, потому что вчера было плохо, а значит сегодня должно быть хорошо, чтобы жертва не сбежала. он смотрит на неё не как на свою жертву.

он смотрит на неё так, будто и она ему дорога.

но разве так обращаются с теми, кто тебе дорог?

но ты не должна уходить

она уже знает эту часть его, слышала эти слова, слышала этот страх. ева знает, уже давно знает, что адам боится её потерять, но сейчас это звучит иначе. сейчас это не безумие, сейчас это что-то настоящее. не то, что ей пришлось из него вытаскивать криками, табуреткой и способностью. то, что он сказал сам.

даже трезвый.

сам понимает, он сам всё понимает, пытается отшутиться.

ева вот больше ничего не понимает, ей бы его роскошества.

— я его убила, потому что он убил тебя, — когда адам помогает ей встать, внезапно говорит ева, — окончательно убил тебя, так, что тебя бы не восстановили. все было..., — ей требуется сделать вдох и глоток чая, чтобы продолжить, она пытается потянуться, чтобы поставить кружку, но пошатывается от слабости, цепляется за адама, отчего внутри чувствует укол, она и правда добровольно вот так спокойно даже не перегрызая себе горло сейчас за него цепляется, и позволяет поставить кружку уже ему, — я думала, что это всё. слишком сильно тело было уничтожено, я думала, что это всё, — она повторяет слова по кругу, сбиваясь, пытается собраться с мыслями, — а если это всё, то мне больше нечего терять, понимаешь, — её голос становится тише, но не от того, что саднит горло, — я не могла дать им так просто убить тебя и жить дальше, — и тут ева осекается.

она сказала им.

то, что она убила человека за адама, наверное, полбеды. то, что она бы на этом не остановилась — скорее всего, проблема серьёзнее. она ведь и себе в этом не признавалась, но если бы в том переулке гарсия подтвердила, что это не баг, и отто убийца — всё было бы иначе. ева дергает головой так, будто случайно ударила человека, переводит глаза с кружки на адама и смотрит ему в глаза испугано. ей, наверное, не так страшно говорить ему прямо и правду, но гораздо страшнее говорить слишком много правды. ей так невыносимо страшно, что он воспользуется этим, воспользуется её слабостью, предаст её, сотрет её личность в порошок и развеет над городом как листовки перед выборами. она переживет его крики, переживет попытки ударить её, переживет этот сраный чужой парфюм, она вообще что угодно переживет.

но если она ему откроется, и он использует это против неё, это станет концом с длинными титрами и шестью сценами после.

поэтому по щеке евы драматично сползает слеза, а после в секунду за ней гладом начинают литься ещё и ещё.

она проиграла.

она окончательно проиграла.

адам может забирать приз и уходить с ним в закат, а ева так и останется стоять с распахнутыми глазами, из которых льются слезы, не меняясь в лице, застынет, будто статуя — пусть на прощание зальет золотом.

секунда между осознанием, слезами и пропастью тянется несколько часов, консилиум физиков собирается в срочном порядке, чтобы это объяснить, но бросает дело на полпути — безнадёга.

— я хочу в душ, от меня пахнет его засохшей кровью, — всё так же не моргая заключает ева, — наверху ведь нет крови? — у неё дергается щека, когда она задает этот вопрос, и воспоминания волной накрывают сознание. она отводит наконец-то глаза, дрожащими от нервов и обессиленности руками пытается вытереть слезы, по сути, просто растирая лицо пледом.

там было так много крови.

ошметки адама.

она узнала его по кускам, она видела, как его на эти куски рвали, и ей казалось, что её рвут вместе с ним.

— не могу, — всхлипывая, говорит ева, теряя всякие силы в ногах, закрывает лицо руками, её тянет к полу, но, кажется, её держит адам, — не могу, там повсюду был ты, на полу, потолке, стенах, не могу, — она повторяет снова и снова, — и я всё видела, всё видела. а теперь они говорят, что это был баг. что за баг? откуда он взялся? почему такой? я не понимаю, не понимаю, — ева захлебывается воздухом, она рыдает в плечо адама, не понимая, что тот её держит, обнимает, что она сейчас высказывает ему всё, что наболело за эти сутки, пусть и так неровно, как может, — не смотри как я рыдаю, не смотри, пожалуйста.

двадцать слов боли в слезах льются на адама, и остается только надеяться, что это не заразно.