У него боль разливается по телу с каждым ударом сердечной мышцы, с каждым движением клапанов по артериям, сосудам. В глотке, в грудине, в обхвате болезненных ребрах, стоит хрип, похожий на бульканье. А вокруг – темнота. Тугая, холодная, давящая. Сквозь пелену своей болезненности, озноба, до него долетают голоса. Знакомые, взволнованные, резкие и грубые солдатские тона, рокот диалектов, дрожание чужих голосовых связок. Чавканье копыт, увязающих в грязи, цокот по столичной брусчатке. Тяжелое дыхание ездовых животных, хрипящее, храпающее от натуги. Или его собственное бормотание. Вся речь сливается в один сплошной гул, в котором он не может разобрать деталей, а его разум – отличить отдельные слова от отголосков, звучащих в его черепной коробке.

Может быть, если это милость его уставшего болезненного разума, чье тело умирает, до него доносится детский смех, а по лицу лижут мягкие, согревающие блики солнца, проступающие через стеклянный купол. Как странно, третий месяц зимы, такой суровый и затяжной, каких не было последние десять лет, и такое теплое солнце…
Неужели, весна.
Ресницы дергаются, Калеб поднимает уставшие покрасневшие веки, фокусируя расплывающийся взгляд на лицах. Его пробуждает отнюдь не тепло. Его знобит. Ладони влажные и холодные, он почти не ощущает своих пальцев, едва дернув указательным и средним. На коже липкая пленка высохшей крови вперемешку с потом. Воздух стоит влажный, удушающий, с примесью аромата хорошо знакомых трав. Пижма, шалфей и ромашка. Запах крови, сильный и въедливый. Резкого мужского пота. Металла. И смерти.

Его взгляд медленно ползет к яркому пятну – полыхающему в стене камину, от которого он не ощущает тепла. На мгновение этот свет загораживает тонкая фигура. Девочка лет тринадцати с едва обозначившимся грудками под когда-то белым фартуком, заляпанным потемневшей кровью и золой. Девочка со взглядом женщины. Шептун. Одна из немногих, кому позволено работать с лекарем. Он помнит, как принц создал ее, когда ему самому было тринадцать. Худенькую, с русой косой, большими и темными, как червоточина, глазами. Создал ее из цветка полыни.

Она вздрогнула, заметив на себе его взгляд, словно бы он был мертвец, замерла только на мгновение, и подбежала к нему. Что-то заговорила. Тонкий, высокий, детский голосок. Острый, как игла для женских рук, вышивающих на шелковом полотне. На своем лице Калеб ощутил теплые девичьи руки, застонал от вспыхнувшей боли – эти руки тронули повязку на его животе. И он снова провалился в темноту.

Его воспоминания после – как тяжелые, мазки по холсту, хаотичные, обрывистые. Мимо проплывают дворцовые коридоры. Он слышит шаги четырех пар ног, лязг доспехов, голоса. Целая вечность, наполненная отупевшей болью, усталостью и холодом. Его тело, физическое воплощение, подаренное ему чужими желаниями, умирает, сползает с костей, рассыпается, теряется по пути. Он не чувствует своих ног, холода – тоже. Только слабый озноб, который доставляет ему лишь дискомфорт. И боль, мучившая его тело, теперь вполне выносима. Она как тяжелая нота, звенящая в нижнем регистре так долго, что перестаешь ее замечать, пока какое-то движение снова не напомнит о том, что ты умираешь.

От изменения положения тела боль усиливается, вспыхивает в месте удара, там, где тугие повязки с силой сжимают края разорванных ран, чтобы тело не теряло кровь. Но он чувствует, как его брюшину распирает от внутреннего кровотечения и знает, что умирает. Четче, чем что либо еще в этой реальности. Осознание этого помогает ему открыть глаза снова и сухие белки глаз болезненно режет от недостатки влаги. Он дома, в столице, в оранжерее. Здесь же, где родился. Ему в голову приходит мысль, полная удовлетворения, что он умрет именно здесь. И эгоистичности.

Пожалуйста, я хочу, чтобы ты меня оплакал. Хочу, чтобы помнил меня.

Калебу страшно. Шептуны редко испытывают страх, разве что от физической угрозы. А он научился. Бояться. Желать. Надеяться. Ему страшно умирать, он не знает, что будет после. Еще страшнее от мысли, что ничего после него не останется. Его тело рассыплется на белки и углеводы, удобрит почву, на которой вырастут тысячи других цветов, и никто больше не вспомнит, что он был. Пусть не человек, но был, жил, дышал, пылал и горевал.
Зеленые глаза, обычно светлые, как августовский стоячий пруд, а сейчас – темные, как его почерневшие бинты, закатываются под веки, болезненно блуждают по округе, ища источник знакомого голоса. В нем он ловит детскую обиду и страх, хрупкую надежду. Что-то еще, от чего вздрагивают пальцы, которых он почти не чувствует. Его принц рядом. Пожалуйста, пожалуйста, не забывай меня.

Калеб слабо сглатывает, кадык его медленно дергается под бледной, покрытой россыпью холодного пота, кожей, протягивает руку. Рядом с чужим лицом, этими ровными чертами, линией челюсти и остроты скул его пальцы с забившейся под ногтями копотью и кровью кажутся такими неуместными. Огрубевшие подушечки касаются лица, Калеб ведет большим пальцем по щеке, задевает под подбородком. Сердце ему щемит от воспоминаний, как совсем недавно на лице, утратившим детскую пухлость и румянец, играла широкая улыбка. А теперь на него смотрят такие взрослые глаза цвета холодного зимнего моря.

Губы он разлепляет с трудом, высохший язык отрывается от нёба с усилием, и едва слышный голос рассыпается по оранжерее:
— Оставь… Здесь. Похорони меня здесь, я хочу остаться. Не отдавай мое тело.

Ему не позволено, никому не позволено разговаривать так с наследником престола. Может, никто не услышит, может быть, принц простит ему эту вольность. И за смерть тоже. Со временем.
— Прости, что… — голос уходит в сухой хрип и ему приходится сглотнуть снова, — что не выполнил свое обещание. Я очень хотел остаться с тобой навсегда.
Взгляд Калеба сползает по лицу принца к прядям, выбившимся из-за ленты, он касается их – светлых, как лунный ручей, — пачкая своей кровью прядь и белую рубашку, которая стоит дороже, чем его жизнь. Пусть она никогда не отстирается. Я хочу, чтобы ты помнил обо мне.

Он бы солгал, если бы попытался назвать себя искушенным. О, ничуть. Арчибальд молод, пылок и голоден до всего нового, но везде его по-прежнему ступает интуитивно. С любопытством исследует и пробует так же, как широкий язык выводит влажную полосу по чужому, твердеющему члену. Пальцы левой руки сжимают его основание, вжимаясь костяшками в жесткую поросль темных волос, пока рот с жадностью вбирает плоть и подается навстречу призывному изгибу бедер.
Ты жаждешь меня.
Темный взгляд Арчибальда выглаживает абрис острого, гладко выбритого подбородка, линию ровного носа, раскрытого рта. Он замечает влажный блеск зубов, едва заметных из-за губ и так вульгарно розовеющий кончик языка на этом жестком, гладком и холодном, как благородный камень, лице. Образ этот раскалывается и осыпается, когда Арчи замечает излом бровей и морщину удовольствия между ними, вздернутую верхнюю губу, бесшумное тяжелое дыхание и, что главное, взгляд. Абернати питается им, как листва кипариса питается солнцем, с жадностью и готовностью встречает своим.
Смотри на меня, не моргай, хочу, чтобы ты запомнил меня. Навсегда.
Вместе с возбуждением в нем растет детское, иррациональное желание быть запечатленным в чужой памяти, эгоцентричное и капризное. Желание навсегда остаться этой картинкой в чужих глазах, даже если после того, как они кончат и разойдутся в разные стороны, чтобы больше никогда не встретиться.
Темная радужка влажно дергается в полумраке кабинки вслед за движением руки, в нем срабатывает слабый триггер – на кисть с часами, что двигается в его сторону. Он этого не любит. Лишнего прикосновения, тем более к своему лицу и шее. Арчи вздергивает ладонь, чтобы отвести от себя касание, но почему-то не делает этого. Его ладонь опускается на бедро, а протянутая рука – к его коже, к его волосам. Интуитивное движение – не опишешь, не разберешься, почему – но он сам подныривает под ладонь, мажет своей скулой по сухой и мягкой коже.
Приказ звучит скорее как мольба и Арчи щурит темные глаза (они смеются), выпустив член изо рта. Широкая ладонь сменяет его, выглаживая по всей длине, мажет большим пальцем по слюне и розовой головке, когда хлопает дверь уборной и по кафелю стучат каблуки мужских туфель. Их двое, по голосу – молодые хлыщи. Смеются. Под дверцей кабинки видны тени их шагов, а затем на фоне смеха и пустой болтовни о женщинах, шум струи, сначала одной, потом второй.
Арчибальд переводит взгляд от дверцы с хлипким замком вверх, к лицу незнакомца, и улыбается, влажно блеснув зубами, затем припадает ртом к ладони, дарящей ему это касание, мажет губами по запястью до самой запонки, почти нежно прикусывает мякоть под большим пальцем, точно собака, оставляя едва заметный след от зубов, и возвращается к паху. Словно бы внимая просьбе-приказу (мольбе?), Арчи обхватывает ртом обнаженную головку члена, погружая ее глубже по языку. С жадностью мажет плотным кольцом губ по члену, ритмично, поднимается широкими ладонями по упругим бедрам, ощущая под своими пальцами их напряжение. Забирается пальцами под рубашку, идеально выглаженную его женой, касаясь пальцами живота с мягкой дорожкой волос, косточки бедра. Арчи усиливает ласку нарочно, потому что возбужден сам, потому что любит играть (как всякий ребенок, ей богу), потому что ему неведом страх, тот, настоящий. Голоса случайных соседей, еще не обнаруживших их присутствие, распаляют в его груди желание и сердце бешенным набатом ломится в ребра, гонит кровь по вздувшимся венам шеи и он чувствует, как горят у него уши и затылок, влажный от испарины.
Вслед за сливом в писсуаре, уборная наполняется шумом воды из крана, застегивающихся ширинок и неразборчивой речи, отражающейся от малахитовых глянцевых стен, растворяясь под потолком. Мажа влажным от возбуждения взглядом по лицу мужчины, борющегося с желанием вздохнуть (застонать?), Арчи гадает, сосет ли ему жена? Знают ли жены из вест-сайда, что это такое вообще, или во время пасхи возбраняется допускать супруга до тела? Или он, Абернати, случайный парень из бара, останется в памяти успешного брокера (или кто он, юрист?) как самое эротичное воспоминание его жизни?
Очень на это надеюсь. Хочу застрять в тебе навсегда.
Сухие, огрубевшие от ручного труда, ладони, ползут под ремень дорогих, тугих брюк, сжимая ягодицы под резинкой белья, оглаживают бедра, пока за разделяющей их от молодых рыб, желающих урвать кусок в этом пруду, перегородкой, снова стучат каблуки и хлопает входная дверь. Арчи ухмыляется воцарившейся тишине, с шумом втягивая носом, сглатывает слюну, дергая кадыком, и влечет к себе бедра, вбирая напряженный член глубже, до самой глотки. До уличной шлюхи ему, конечно, далеко. Головка члена толкается в мягкое нёбо меж гланд и Арчи едва успевает подавить рефлекс, шумно глотая и тяжело дышит, выпустив член.
Он поднимается на ноги, сменяя рот своей ладонью, плотно сжимая член пальцами и не прекращая выглаживать по всей длине; выпрямляется, едва нависая над мужчиной, склоняется к его лицу, вжимаясь лбом в лоб, своим, влажным от пота, и все еще тяжело дыша, улыбается, взглянув в льдистые глаза.
— Ты успел струхнуть, да? – дышит Арчи, с азартом мазнув языком по своим губам, и вжимается своим пахом в его бедро, позволяя почувствовать всю силу его возбуждения, как бы демонстрируя. – Я так завелся…
Последнее он прошептал на полувыдохе, едва ли не в каком-то наркотическом забвении, прикрывая влажные от пота веки и ресницы, мажа лбом по гладкой скуле и дыша им. Не столько одеколоном или каким-то магнетическим ароматом (там он казался Арчи), а всем им – этим человеком, со взгляда которого в нем началась эта цепная реакция, и пойди разбери, на чем именно та основывалась.
— Больше не могу, — дышит Арчи, с силой сжимая огрубевшие пальцы на чужой пояснице, и не замечая, как ступает по брошенному на кафель пиджаку, разворачивает его к себе спиной, припадая раскрытым ртом к чужому затылку.

Бегство от брака было глотком свежего воздуха, всегда. Жениться в девятнадцать хуевая затея, но когда есть деньги, когда слава во всю дышит в затылок, когда в журналах печатают, с кем ты замечен – свадьба это уже бизнес, а не любовь. Жаклин была бизнесом. Эффектным, страстным, не дающим помнить об одиночестве. И до, и после выбитого плеча и очередной чмт. У вас высокое давление, мистер Таннер. Вы можете ослепнуть. Снизьте нагрузки. Он снижает количество транквилизаторов, которые прописывает психотерапевт из-за повышенной тревожности и стресса, потому что из-за них он тупой и неповоротливый. Он участвует в боях без правил, тут это уже развлечение, а не спорт, но это хотя бы похоже на скотобойню. Главное бей наверняка и чтобы зрелищно. Жаки плачет постоянно. Ему двадцать два, ему плевать на слезы, я ненавижу твои слезы, хватит, хватит реветь, хватить меня винить, сука. Он орет это ей в лицо, потому что жестокость сходит ему с рук дома, она более чем приветствуется на ринге, обнесенным сеткой. Он никогда не бьет в живот или в пах, он предпочитает суставы, потому что больнее и фатально, он предпочитает головы, потому что это наверняка. Там он бьет в суставы кулаками, замотанными лентой, Жаки он бьёт словами и равнодушием, потому что это разбивает ее на десятки кусочков. Рано утром, с заплывшим глазом и хмелем он падает на колени и почти плачет, обнимая ее. Прости меня, любимая. Я не хотел. Я не хотел.
Это дешевый спектакль. Очень действенный. Крик и слезы, что у него, что у нее. Он повторяется каждые две недели или чаще. Она уходит, он делает что-то дохуя романтичное и сумасшедшее, он кричит на всю улицу и умоляет ее, он разбивает бутылку и клянется, что порежет себя, что нахуй выброситься из окна, потому что жить он не хочет без нее. Она клюет. Как иначе. А когда в мозгу лопается аневризма, начинается настоящий театр действий. Это лучше всяких извинений и обещаний пойти к семейному психологу. Ему двадцать три и он готов на большее, чтобы просто остаться правым.
В тридцать этого ничего не нужно. Он делает все молча и больше не извиняется. Уезжает на конференцию, пьет, скрипит зубами в бессильной ярости, когда кто-то узнает его. Мистер Таннер, расскажите, что вы чувствовали, когда покинули спорт. Он смеется, улыбается журналисту. Тому лет двадцать, откуда, ты, сопляк, знаешь вообще про этот спорт. Иди бургеры продавай, ничтожество. Притворяется, что кто-то звонит по телефону, потом исчезает. К полуночи на другом конце города он глушит себя, когда под ним кричит незнакомая женщина. Он обаятелен, очень, особенно если выпьет. Он никогда не платит за секс. У них все обоюдно. Потом вместо женщины это уже мужчина. Ну, или должен стать им когда-нибудь, а пока это сопляк слегка за двадцать. Сзади похож на женщину. Даже разницы не заметишь, если особо не присматриваться, но он смотрит. И все быстро, как по счетчику, и он никогда не разговаривает с ними. С этими, всеми одинаковыми, э т и м и. Одного такого, что его обчистил, он догнал и разбил голову. Скажи спасибо, что ты вообще жив остался.
Тебе тоже стоит разбить голову, ты уже что-то воруешь. Не пойму только что. В Джиа какая-то злая холодность, мертвая похоть и вызов. Он не разбирает сигналов. Ладонь у нее белая и холодная, выглаживает член в штанах, надрачивает и царапает. Фрэнк обнажает зубы в оскале, как собака, когда она дышит ему в губы и выстанывает. Что за дешевый спектакль. Если ты так же выступаешь на сцене, то я тебе не заплачу ни пени. Руки у него ползут по бледным бедрам, поднимаются выше; он оглаживает большими пальцами темные соски, пятно от карандаша. Он не видит, что это его цифры, написанные его рукой. Хочешь я на тебе их выскребу, могу прямо над соском. Член у него крепнет в чужой руке, дышит тяжело, носом, не размыкая зубов, молча. Он всегда молчит во время секса. С Майло только перестал в последние недели. Майло обожал пиздеть, прямо во время секса. Ты заткнешься может уже, спрашивал, сбиваясь в дыхании, а он смеялся что-то в ответ, выебывался, как малолетка. Хотя, он и был ею. Сколько ему было, двадцать. Двадцать один. У меня в твои годы жизнь в руинах уже была. Он любит говорить про себя так, словно все страдания мира принадлежат только ему. Это оправдывает эгоизм, жестокость и сволочной характер. Это оправдывает все, чего он может захотеть. Спасибо за эту возможность. Не то пришлось бы растить троих детей и блистать на ринге в звании многократного чемпиона, упаси господи.
Он лижет сосок, припадает к плоской груди, как к материнской, берет его в рот, даже если тот слишком плосок и мал, тянет зубами. Губами, языком, лицом оставляет прикосновения в горле и под подбородком, толкая член в ее кулак. Вспоминает, где у него презервативы. Погоди, схожу в ванную, а потом вспоминает, что они в спальне. В тумбочке. Там больше половины, он их месяца полтора не трогал. Нет, он туда не пойдет, там все захоронено заживо, там все сжечь надо, облить стены керосином или вот, химикатами, которые источает Джиа, сидя на его столе, в его квартире, держась за его хуй – наверняка, оно всё горит жарче бензина. Он не пойдет туда. Никогда. Больше. Все вещи тоже пусть остаются там. Его одежда, мебель, фотографии, всякая ерунда, мелочь. Он все это отдаст Майло. Забирай, малыш, забирай все, только убирайся не могу тебя видеть больше никогда.
Перехватывает лицо Джиа как у собаки, которая что-то взяла в рот. Выплюнь немедленно. Что это еще такое. Краска остается у него на пальцах, потому что он неласков, удерживает челюсть. Какого хуя ты приказываешь мне в моем доме. Строишь из себя ебучую мальвину, храм равнодушия и пустоты. Вот теперь ты не смей смотреть на меня с презрением, свысока, будто снисходишь до меня.
Рука ползет под задранное платье, стаскивая его со столешницы, цепляет резинку трусов, разворачивая к себе спиной и накрывает ладонью пах под бельем. Плоско и гладко, контраст кожи и какого-то пластика. Бормочет – что это за хуйня? – и соображает о ее предназначении. Ругани нет, не вслух, но ему требуется несколько секунд, чтобы найти край. Как, блять, в этом можно ходить. Просто отрежь его, если мешает. Он не рвет как пластырь – одним движением, - а тянет, пока тот липнет к его пальцам. Нормально, разобрался. Тянет вместе с трусами, стаскивая их с задницы. Без одежды Джиа не тощий, как может показаться, даже не смотря на платье, болтающееся на талии. Именно за его и держится левой рукой, сжимая в кулаке, когда толкает к столешнице и плюет себе в ладонь, чтобы скользнуть ею меж ягодиц. Майло под ухом твердит, вставь ей пальцы, ей понравится, но Фрэнк из упрямства не слушает это жужжание. У меня нет гондонов – говорит ему в затылок, выгладив член кулаком и входит медленно, до конца. Наверное, после этого он отравится и сдохнет, для этого даже вич не нужен. Джиа как химикат, разъедает ему кожу, как соль для асфальта зимой. У него горит грудь, когда он наваливается со спины, горит ладонь, когда мажет ею вниз под платье и мнет в кулаке мягкий член, с которого стащили пленку. Упирается рукой в столешницу и задевает его локоть – тоже жжет. Непонятно, как вообще Майло выжил. Хотя стойте, это смешно. Он же все таки умер, причем рядом с ним. Что не смеетесь?

Глаза у него сухие, горят горячо-горячо, будто под веками вместо белков глаз угли, царапают изнутри. Лицо Ирвина перед ним смазывается, расплывается, потому что он ни на чем не может сосредоточить свой взгляд. Под ногами мелькают ступени, над головой - проем двери. Будто одновременно присутствуешь в реальности и ночном кошмаре, перестаешь понимать, где оно настоящее.

Прохладные ладони Ирвина тушат его, обугленного, опустошенного, уставшего, под пальцами его он закрывает глаза, ощущая, как подушечки мажут по скуле сырость слезы. Ему кажется, она шипит на коже и оставляет соленый налет, ему кажется, он температурит и болен, глубоко болен до самых костей, которые сейчас ему кажутся такими слабыми, неспособными выдержать удар. Он разваливается, как старое здание, обваливается кирпичными стенами, оседает вниз, коленями в пол, крепко сжимая ладони на запястьях Ирвина. Под ногтями у него грязь и земля, будто для брата он копал могилу голыми руками.

Все это будто не по-настоящему. Какой-то затянувшийся кошмар. Его гложет и травит, но не скорбь, нет. Его сжирает чувство вины и страх. Как отвратительно, что сердце его охвачено совсем не утратой. Проклятый, конченный эгоист.

Плечи Хейла вздрагивают, он опускает голову, макушкой в грудь Ирвина. От его кожи пахнет сигаретами, от футболки – мальчишеским резким потом и его, корни, могильной сыростью.

Это всё я.

Корнелия разбивают рыдания, такие жалкие, надрывные, стонущие. Пальцами впивается в запястья друга, под локти, он хватается за него, точно может утонуть в собственных слезах, провалиться в эту бездонную пропасть и никогда из нее не выбраться. С нижней губы у него тянется паутина слюны, его рыдания похожи на лай, на стон умирающего животного, на что угодно, только не на слезы. Слова застревают у него в глотке, где-то под кадыком, Корни физически не может говорить. Только стонать, скулить, как избитая и выброшенная на обочину дворняга. Выть.

- Ир… Ирвин, это я… Я виноват. Из-за-за меня…Лай-йонела я убил, это я, - он прерывается, его речь разрывает всхлип, не хватает воздуха, - Это…

Он говорит и страх сжимает ему горло, расходится по комнате, как круги по воде, отражается от стен и заполняет собой все вокруг. Глиняный горшок с забытым давным-давно фикусом на верхней полке стеллажа с комиксами и порнушной мангой лопается от давления корней, прорывающихся наружу с комьями земли и Хэйл вздрагивает. Вместе с ним вздрагивает фикус, поджимая корни и в секунду иссыхает, закручиваясь в тугую спираль.

Корнелий отшатывается от Лэра, вбивается лопатками в закрытую дверь комнаты, втягивая в легкие со стоном очередной взрыд. Он таращится на Ирвина широко раскрытыми глазами, белок левого глаза у него затек кровью на половину от разорвавшихся сосудов.

- Я не контролирую это, я не могу, Лайонел умер из-за меня, из-за меня, Ирвин, он умер из-за меня, там, там, в лагере, я вышел из себя, он так достал меня с этим са-самокатом, и я вышел из себя, Ирв, я так разозлился.

Он не слышит себя, сбивается с речи, точно с тропы, спотыкается.