get the feeling that you're never all alone and i remember now
at the top of my lungs in my arms he dies... he dies.

Он все еще видит, как...

...как на ослепительных белоснежных — траурных — одеждах болезненно расцветают алые хризантемы... как клановый узор в виде плывущих облаков вспыхивает рассветным заревом и сгорает... как покрытое инеем, бледное, невыносимо красивое лицо опаляет кровавое пламя.

Вэй У Сянь, брошенный на грязную, пропитанную кровью землю, широко распахивает глаза, смотрит, как снежные горные вершины словно бы сжигает багровый рассвет, и не верит [до последнего] в происходящее. Пытаться осмыслить, понять — бесполезно, его затуманенный, изувеченный разум к этому не способен. Сердце бьется бешено, дико, в легких остается невыносимо мало воздуха, а виски пронзает острая боль от попытки осознать реальность. Он всматривается в лицо Лань Ван Цзи будто бы в надежде увидеть что-то большее, что-то, что было прежде сокрыто от него, однако в действительности пытается отыскать и соединить части в единое целое — ответы на “зачем?” и “почему?” в одну картину. Но что отражается в удивительно ясных, светлых глазах Лань Чжаня, Вэй Ин не понимает, лишь видит, как горящий в них свет постепенно затухает и как они затягиваются мутной пленкой.

В то мгновение стихает [лишь для него] какофония из лязга мечей, воплей и рева мертвецов. В то мгновение гаснет неясный свет факелов, уступая место едкой, ночной мгле, в которой пропадают лихорадочно сражающиеся люди, живые и мертвые, вместе с окружающими их бесформенными массами тел, сплетенными вместе. В то мгновение мир — всего лишь на некоторое время — разделяется надвое, оба осколка более не существуют друг для друга; и даже хрупкая, истекающая кровью шицзе, сжавшаяся в объятиях Цзян Чэна, остается частью того внешнего, обезумевшего мира, что сокрыт за тусклым стеклом.

Вэй Ин не слышит ничего — в его реальности не существует звуков. Вэй Ин не видит почти ничего, лишь — явственно до жути — окровавленный серебристый меч, пронзающий угасающую в багрянце белизну одежд того, с кем пережил многое, когда-то настолько давно, что то время кажется сном; того, кого неоднократно видел раненым, но никогда — столь фатально; того, кто так и не стал его другом; того, кто не должен был быть рассечен этим мечом в эту секунду.

Они не были друзьями и уже никогда ими не станут.
Между ними были размолвки, перераставшие порой в сражения.
Во время Аннигиляции про них говорили — они как лед и пламя.
И казалось [не только самому Вэй Ину], что Хань Гуан Цзюнь ненавидит Старейшину И Лин.
Но никогда, ни в одну секунду своего существования, Вэй У Сянь не ненавидел Лань Ван Цзи.
И никогда не желал ему подобной участи.
Никогда — чтобы умирал столь неприглядной смертью.
Никогда — чтобы предназначавшийся ему самому удар мечом получил Лань Чжань.
Никогда.

Он ощущает тяжесть рухнувшего на него тела Лань Ван Цзи, и внешний мир постепенно начинает проступать. Сквозь потрескавшееся мутное стекло пробиваются чьи-то приглушенные возгласы “Вэй У Сянь убил Лань Ван Цзи!” и что-то еще, едва различимое, однако все это по-прежнему не имеет значения. Ослабевшей, слегка подрагивающей левой рукой Вэй Ин невольно касается его спины и чувствует, как под ладонью разгоряченная кровь брызжет из глубокой раны, льется, образуя потоки, тянущиеся куда-то вниз. Он едва шевелит пересохшими, потрескавшимися губами, выдавливая болезненное и слабое “Лань Чжань”, но на языке застывает куда больше слов, чем он может произнести в эту минуту. 

Звуки становятся все явственнее, неутихающий лязг — громче, крики и откровенная брань — отчетливее. Мир вновь соединяется воедино, и Вэй У Сянь, словно бы очнувшись и ощутив тревогу, резко поворачивает голову, чтобы взглянуть на шицзе, желая удостовериться, что с ней все в порядке. Ее глаза открыты, но лицо искажено слабостью и траурные одежды неумолимо пропитываются кровью, в то же время он чувствует, как Лань Чжань в его объятиях уже не дышит. Дикая боль сдавливает его сердце, и кажется, что что-то внутри него, некий притаившийся темный зверь, норовит вырваться на свободу.

Последнее, что помнит Вэй У Сянь, — как он подносит к губам Чэнь Цин, и окутанный сумраком Безночный город рассекает пронзительная, резкая трель.

the fragile, the broken, sit in circles and stay unspoken,
we are powerless...

Что было после той губительной мелодии Чэнь Цин, каким образом удалось ему вместе с превратившимся в лютого мертвеца Лань Ван Цзи добраться до Луань Цзан, не лишившись при этом жизни, действительно ли он впоследствии активировал Стигийскую Тигриную Печать, Вэй Ин неоднократно пытался вспомнить, но не смог, часть его воспоминаний словно бы заволокло черным, густым туманом, распространяющимся постепенно и на другие, почти незаметно.

Он по-прежнему не знает, что ему делать дальше, так же, как и тогда, когда он, обездвиженный и разъяренный, лежал под антрацитовыми сводами пещеры Фу Мо и слушал слова прощания Вэнь Цин, не последние в ее жизни, но последние, что слышал от нее он сам. Но что он точно знает — пока он дышит и не впал в полнейшее безумство, ему нужно найти способ уберечь тех адептов клана Вэнь, что еще живут на Луань Цзан. Когда Ордены примут решение аннигилировать его вместе с ними — лишь вопрос времени. Он и сам помнит самоуверенные речи Цзинь Гуан Шаня в Безночном городе и знает — так просто они не отступятся.

Слова Вэнь Цин о том, что, возможно, после того, как она и ее брат придут с повинной в Орден Лань Лин Цзинь, все закончится, не стали пророческими. Вэнь Цин и Вэнь Нин отдали свои жизни ради того, чтобы оставшиеся в живых адепты Ордена Ци Шань Вэнь были спасены, но получается так, что они просто еще немного времени проживут взаймы. Не спасение, а отсрочка. Хоть это самопожертвование и не отвело угрозу ни от кого из тех, кого они пытались защитить своими действиями, Вэй У Сяню неприятно думать, что они погибли просто так, ни за что. И единственное, что может сделать Вэй Ин, чтобы их поступок не лишился какого-либо смысла, — это приложить усилия к тому, чтобы защитить тех, кто остался жив.

Вопрос лишь — как?

Прислонившись к ледяной каменной стене и скрестив на груди руки, Вэй У Сянь сидит на одной из плит и пытается обдумать, что ему делать дальше. Мыслить ясно — невыносимо сложная, почти невыполнимая задача, особенно когда почти все тело испещрено не желающими заживать ранами, а того, кто поможет их залечить, более нет в живых, но он старается, повторяя себе, что иного выхода нет. И все же любая цепь рассуждений обрывается пронзительными воспоминаниями того дня — пронзительным криком шицзе, мыслями “я не могу удержать контроль” и убитым мечом какого-то безымянного заклинателя Хань Гуан Цзюнем.

Убитым вместо Старейшины И Лин.

Его взгляд останавливается на лежащем на соседней каменной плите Лань Чжане, скованном цепью талисманов. Каждый раз, глядя на него, Вэй Ин возвращается в день его смерти и переживает все это вновь, раз за разом. Разумнее было бы отправить его куда-то подальше, туда, где его никто не найдет, даже сам Вэй У Сянь, и раз и навсегда забыть о совершенной ошибке, одной из множества. Разумнее было бы вовсе не приходить к подобному. Разумнее было бы... подобных “было бы” невыносимо много, однако Вэй Ин, ведомый неким внутренним порывом [быть может, это вновь воля его сердца], поступает не так, как было бы разумнее и рациональнее.

Что им двигало тогда, когда он превратил Лань Ван Цзи в лютого мертвеца, и что им двигает сейчас, когда он решает вернуть ему сознание? Иррациональная потребность в том, чтобы сеять хаос? Страх? Эгоизм? Чувство вины?..

Во всем происходящем с самого начала был виноват лишь Вэй У Сянь. И в гибели Лань Ван Цзи — тоже.

Но разве можно искупить свою вину перед ним, превращая его в лютого мертвеца и обрекая на столь мучительное существование?

Вэй Ин, впрочем, думает, что превращать в лютого мертвеца с сознанием — это куда гуманнее, чем в бессознательную марионетку. В состоянии помутнения разума он уже допустил ошибку и теперь должен сделать что-то, что улучшит положение. Но чем лучше ситуация, при которой Лань Чжань осознает свое положение? Как он будет жить с пониманием, что отныне он — лютый мертвец? Вэй У Сянь же надеется, что он в таком случае сможет сам принять решение и сказать, чего именно хочет — упокоения ли, исполнения желания ли. В случае с Вэнь Нином решали его родные, и он бы не стал ни за что им противиться, в ситуации же с Ван Цзи нет никого, кто мог бы диктовать условия, а вместо него Вэй Ин, каким бы бессовестным он ни был, не станет решать хотя бы из простого уважения к нему за то, что он для него сделал.   

И тот раз — не единственный случай, когда Лань Чжань его спас.

С немым вопросом “почему, Лань Чжань, почему?” он останавливает взгляд на бесцветном, мертвом лице. Выражение — все то же, что и прежде, одежды — все еще траурные, лишь пропитанные кровью, словно бы почти ничего не изменилось, словно бы он просто спит, а не мертв и на время усмирен талисманами.

И Вэй Ин до сих пор не знает — и не узнает никогда, — как выглядит улыбка Лань Ван Цзи.

— Сянь-гэгэ, — детский голос вырывает его из раздумий. Вэй У Сянь поворачивает голову и видит робко застывшего у входа в пещеру А-Юаня, держащего обеими руками бабочку. — Богач-гэгэ же проснется, да?

— Конечно, проснется. Так же, как и твой дядюшка Вэнь Нин когда-то проснулся, — уверенно отвечает он с легкой улыбкой. — Но пока что лучше не приближайся к пещере. Мало кто будет рад, если его бесцеремонно разбудят, а богач-гэгэ может быть очень страшен в гневе. Запрет тебя где-нибудь и заставит с утра до ночи переписывать книги или даже что-нибудь пострашнее сделает.

“Теперь-то он способен на по-настоящему страшные вещи”.

Помня, насколько пугающе выглядят книги, написанные Вэй У Сянем, А-Юань испуганно сжимается, кажется, с ужасом представляет, что что-то подобное придется и ему выводить целыми днями, при этом вдали от родных, и убегает прочь. Топот стихает где-то вдали, и Вэй Ин с тихим вздохом поднимается с каменной плиты и неспешно, слегка прихрамывая, подходит к Лань Ван Цзи.

— Лань Чжань, — зовет он, склонившись к нему, и знает, что ответа не последует, но спрашивает: — когда же ты очнешься?

Он присаживается на край плиты и достает Стигийскую Тигриную печать.

— Я почти уверен, что, когда это произойдет, ты по-настоящему захочешь меня убить.

Резким движением руки Вэй Ин сдирает с него один из подавляющих талисманов.

“Не получится сейчас — не получится никогда”.