У него боль разливается по телу с каждым ударом сердечной мышцы, с каждым движением клапанов по артериям, сосудам. В глотке, в грудине, в обхвате болезненных ребрах, стоит хрип, похожий на бульканье. А вокруг – темнота. Тугая, холодная, давящая. Сквозь пелену своей болезненности, озноба, до него долетают голоса. Знакомые, взволнованные, резкие и грубые солдатские тона, рокот диалектов, дрожание чужих голосовых связок. Чавканье копыт, увязающих в грязи, цокот по столичной брусчатке. Тяжелое дыхание ездовых животных, хрипящее, храпающее от натуги. Или его собственное бормотание. Вся речь сливается в один сплошной гул, в котором он не может разобрать деталей, а его разум – отличить отдельные слова от отголосков, звучащих в его черепной коробке.

Может быть, если это милость его уставшего болезненного разума, чье тело умирает, до него доносится детский смех, а по лицу лижут мягкие, согревающие блики солнца, проступающие через стеклянный купол. Как странно, третий месяц зимы, такой суровый и затяжной, каких не было последние десять лет, и такое теплое солнце…

Неужели, весна.

Ресницы дергаются, Калеб поднимает уставшие покрасневшие веки, фокусируя расплывающийся взгляд на лицах. Его пробуждает отнюдь не тепло. Его знобит. Ладони влажные и холодные, он почти не ощущает своих пальцев, едва дернув указательным и средним. На коже липкая пленка высохшей крови вперемешку с потом. Воздух стоит влажный, удушающий, с примесью аромата хорошо знакомых трав. Пижма, шалфей и ромашка. Запах крови, сильный и въедливый. Резкого мужского пота. Металла. И смерти.

Его взгляд медленно ползет к яркому пятну – полыхающему в стене камину, от которого он не ощущает тепла. На мгновение этот свет загораживает тонкая фигура. Девочка лет тринадцати с едва обозначившимся грудками под когда-то белым фартуком, заляпанным потемневшей кровью и золой. Девочка со взглядом женщины. Шептун. Одна из немногих, кому позволено работать с лекарем. Он помнит, как принц создал ее, когда ему самому было тринадцать. Худенькую, с русой косой, большими и темными, как червоточина, глазами. Создал ее из цветка полыни.

Она вздрогнула, заметив на себе его взгляд, словно бы он был мертвец, замерла только на мгновение, и подбежала к нему. Что-то заговорила. Тонкий, высокий, детский голосок. Острый, как игла для женских рук, вышивающих на шелковом полотне. На своем лице Калеб ощутил теплые девичьи руки, застонал от вспыхнувшей боли – эти руки тронули повязку на его животе. И он снова провалился в темноту.

Его воспоминания после – как тяжелые, мазки по холсту, хаотичные, обрывистые. Мимо проплывают дворцовые коридоры. Он слышит шаги четырех пар ног, лязг доспехов, голоса. Целая вечность, наполненная отупевшей болью, усталостью и холодом. Его тело, физическое воплощение, подаренное ему чужими желаниями, умирает, сползает с костей, рассыпается, теряется по пути. Он не чувствует своих ног, холода – тоже. Только слабый озноб, который доставляет ему лишь дискомфорт. И боль, мучившая его тело, теперь вполне выносима. Она как тяжелая нота, звенящая в нижнем регистре так долго, что перестаешь ее замечать, пока какое-то движение снова не напомнит о том, что ты умираешь.

От изменения положения тела боль усиливается, вспыхивает в месте удара, там, где тугие повязки с силой сжимают края разорванных ран, чтобы тело не теряло кровь. Но он чувствует, как его брюшину распирает от внутреннего кровотечения и знает, что умирает. Четче, чем что либо еще в этой реальности. Осознание этого помогает ему открыть глаза снова и сухие белки глаз болезненно режет от недостатки влаги. Он дома, в столице, в оранжерее. Здесь же, где родился. Ему в голову приходит мысль, полная удовлетворения, что он умрет именно здесь. И эгоистичности.

Пожалуйста, я хочу, чтобы ты меня оплакал. Хочу, чтобы помнил меня.

Калебу страшно. Шептуны редко испытывают страх, разве что от физической угрозы. А он научился. Бояться. Желать. Надеяться. Ему страшно умирать, он не знает, что будет после. Еще страшнее от мысли, что ничего после него не останется. Его тело рассыплется на белки и углеводы, удобрит почву, на которой вырастут тысячи других цветов, и никто больше не вспомнит, что он был. Пусть не человек, но был, жил, дышал, пылал и горевал.
Зеленые глаза, обычно светлые, как августовский стоячий пруд, а сейчас – темные, как его почерневшие бинты, закатываются под веки, болезненно блуждают по округе, ища источник знакомого голоса. В нем он ловит детскую обиду и страх, хрупкую надежду. Что-то еще, от чего вздрагивают пальцы, которых он почти не чувствует. Его принц рядом. Пожалуйста, пожалуйста, не забывай меня.

Калеб слабо сглатывает, кадык его медленно дергается под бледной, покрытой россыпью холодного пота, кожей, протягивает руку. Рядом с чужим лицом, этими ровными чертами, линией челюсти и остроты скул его пальцы с забившейся под ногтями копотью и кровью кажутся такими неуместными. Огрубевшие подушечки касаются лица, Калеб ведет большим пальцем по щеке, задевает под подбородком. Сердце ему щемит от воспоминаний, как совсем недавно на лице, утратившим детскую пухлость и румянец, играла широкая улыбка. А теперь на него смотрят такие взрослые глаза цвета холодного зимнего моря.

Губы он разлепляет с трудом, высохший язык отрывается от нёба с усилием, и едва слышный голос рассыпается по оранжерее:
— Оставь… Здесь. Похорони меня здесь, я хочу остаться. Не отдавай мое тело.

Ему не позволено, никому не позволено разговаривать так с наследником престола. Может, никто не услышит, может быть, принц простит ему эту вольность. И за смерть тоже. Со временем.
— Прости, что… — голос уходит в сухой хрип и ему приходится сглотнуть снова, — что не выполнил свое обещание. Я очень хотел остаться с тобой навсегда.
Взгляд Калеба сползает по лицу принца к прядям, выбившимся из-за ленты, он касается их – светлых, как лунный ручей, — пачкая своей кровью прядь и белую рубашку, которая стоит дороже, чем его жизнь. Пусть она никогда не отстирается. Я хочу, чтобы ты помнил обо мне.