| #малолеточка #синдром спасателя #барабанщица в самурае
слишком много любви развращает, милая.
любимая дочка местного владельца сети ресторанов с еженедельными вечеринки в пентхаусах чартер-хилла, презентации новых наклеечек на лобовое и обещание новых блюд, потому что, наконец-таки, выписал крутого шефа из японии. держи, зайка, сухой мартини, пока мама не видит, и съеби в свою комнату, чтобы я пообщался с этими важными дядями.
а, эти ебучие важные дяди, думает денни. ей четырнадцать и каждый хреносос не упускает возможности заглянуть в ее декольте. такой впечатляющий бюст у нее с одиннадцати, не_смотреть это преступление. денни от этого тошнит. от всеобщего вечного праздника, от предсказуемости, от теплично-влажных условий, расписания занятий музыки и плаванья. мать забирает у нее из рук упаковку прожаренных в масле кузнечиков со специями «крошка, ты снова набрала, хватит есть эту дрянь».
да пошло оно.
от страха денни едва ли не ссытся, но ей хватает смелости послать все нахуй и рвануть на папиной тачке в санто-доминго, какой-то вшивый бар, потому что она очень хочет быть взрослой. взрослость она получает на раскаленном капоте порше 911, в пару пьяных толчков, и со злостью вытирает болезненные ядовитые слезы. так она знакомиться с джонни, понятия не имея, что за всратый самурай, но точно зная, что по барабанам она ебашит лучше, чем эти престарелые лузеры.
а затем она встречает генри. раненного цыпленка, которого нужно спасти. еще один повод, чтобы расстроить папочку. и во всей этой игре, крошка не замечает, как детский бунт против родительского равнодушия, становится простой и всем знакомой историей про то, как малолетка втрескалась в рокера-торчка, потому что в душе он такой пупсик.
че-то мне кажется я нихера не передал никакой вайб. че я вообще написал хуй знает.
короче, абсолютно все в заявке опционально. но за внеху я прям буду бороться до последнего, она охуенная.
я нахэдканонил, что денни самая младшая и что во все тяжкие пустилась, чтобы предков позлить. это делает контраст между денни и генри ярче, потому что он ебаная сиротка, взращённая трущобами. мы знаем, что сейчас денни железная баба с битой, а вот когда она пришла в самурай, то была сопливой малолеткой с характером. это я и хочу поиграть.
не настаиваю на отношениях с джонни, просто он эсхол, такое в его духе, почему нет. тут вообще всё тебе на откуп, приноси свои идеи, раскурим вместе. свои отношения с генри уже сами порешаете.
с тебя третье лицо и пост почаще, чем раз в год. приходи, самурай ждет!
п.с. а ты уже видела генри? пример поста Глаза у него сухие, горят горячо-горячо, будто под веками вместо белков глаз угли, царапают изнутри. Лицо Ирвина перед ним смазывается, расплывается, потому что он ни на чем не может сосредоточить свой взгляд. Под ногами мелькают ступени, над головой - проем двери. Будто одновременно присутствуешь в реальности и ночном кошмаре, перестаешь понимать, где оно настоящее.
Прохладные ладони Ирвина тушат его, обугленного, опустошенного, уставшего, под пальцами его он закрывает глаза, ощущая, как подушечки мажут по скуле сырость слезы. Ему кажется, она шипит на коже и оставляет соленый налет, ему кажется, он температурит и болен, глубоко болен до самых костей, которые сейчас ему кажутся такими слабыми, неспособными выдержать удар. Он разваливается, как старое здание, обваливается кирпичными стенами, оседает вниз, коленями в пол, крепко сжимая ладони на запястьях Ирвина. Под ногтями у него грязь и земля, будто для брата он копал могилу голыми руками.
Все это будто не по-настоящему. Какой-то затянувшийся кошмар. Его гложет и травит, но не скорбь, нет. Его сжирает чувство вины и страх. Как отвратительно, что сердце его охвачено совсем не утратой. Проклятый, конченный эгоист.
Плечи Хейла вздрагивают, он опускает голову, макушкой в грудь Ирвина. От его кожи пахнет сигаретами, от футболки – мальчишеским резким потом и его, корни, могильной сыростью.
Это всё я.
Корнелия разбивают рыдания, такие жалкие, надрывные, стонущие. Пальцами впивается в запястья друга, под локти, он хватается за него, точно может утонуть в собственных слезах, провалиться в эту бездонную пропасть и никогда из нее не выбраться. С нижней губы у него тянется паутина слюны, его рыдания похожи на лай, на стон умирающего животного, на что угодно, только не на слезы. Слова застревают у него в глотке, где-то под кадыком, Корни физически не может говорить. Только стонать, скулить, как избитая и выброшенная на обочину дворняга. Выть.
- Ир… Ирвин, это я… Я виноват. Из-за-за меня…Лай-йонела я убил, это я, - он прерывается, его речь разрывает всхлип, не хватает воздуха, - Это…
Он говорит и страх сжимает ему горло, расходится по комнате, как круги по воде, отражается от стен и заполняет собой все вокруг. Глиняный горшок с забытым давным-давно фикусом на верхней полке стеллажа с комиксами и порнушной мангой лопается от давления корней, прорывающихся наружу с комьями земли и Хэйл вздрагивает. Вместе с ним вздрагивает фикус, поджимая корни и в секунду иссыхает, закручиваясь в тугую спираль.
Корнелий отшатывается от Лэра, вбивается лопатками в закрытую дверь комнаты, втягивая в легкие со стоном очередной взрыд. Он таращится на Ирвина широко раскрытыми глазами, белок левого глаза у него затек кровью на половину от разорвавшихся сосудов.
- Я не контролирую это, я не могу, Лайонел умер из-за меня, из-за меня, Ирвин, он умер из-за меня, там, там, в лагере, я вышел из себя, он так достал меня с этим са-самокатом, и я вышел из себя, Ирв, я так разозлился.
Он не слышит себя, сбивается с речи, точно с тропы, спотыкается.
| |
