— Здесь указано, что я должен зайти в отель вместе с кем-то, — стопка из пяти коробок ближайшей пиццерии приземляется на гладко отполированную стойку перед лицом миловидной брюнетки в блузе цвета шампань. Голос демона звучит дружелюбно, но растерянно. Так, как должен звучать голос курьера, выполняющего дурацкие требования невидимых заказчиков, переданные оператором. Пока Невада приподнимается на носках кроссовок и выглядывает из-за непреодолимой преграды в виде пиццы, мимо проходит Керриган, почесывающий недельную бороду. Демонический уровень везения — столкнуться у входа в Сансет Тауэр именно с тем чистильщиком, который является напарником Сальвы, и, вероятно, знает, как выглядит Невада. Его не обманывает дурацкая фиолетовая кепка с логотипом пиццерии, широкая белозубая улыбка и перевязанные бечевкой коробки — вначале мужчина бросает короткий взгляд на кудрявого мальчишку, а уже через секунду щурится и нарочито демонстративно придерживает демону дверь. Будь на его месте любой другой чистильщик, уставший от затянувшейся рутины, он мог бы и не «учуять» перед собой жителя нижнего мира. Но вот они обмениваются этими знающими взглядами, как в дешевом кино, и Кевин уходит к лифту, а Меркурий остается внизу разыгрывать одно из своих любимых театральных представлений.

— Номер четырнадцать, интересно, — брюнетка разглядывает бумажку с каллиграфическим почерком демона. Стоило бы писать размашистее, но Невада слишком поздно осознал, что операторам, принимающим заказы по телефону, некогда выводить аккуратные читаемые комментарии для доставщиков пиццы. Теперь он ловит взгляд девушки и улыбается ей обаятельно, понимая, что всё предприятие зависит только от нее. Поглядывает на экран телефона — он же очень торопится развезти другие заказы.

— Если это какая-то ошибка, я просто заберу еду и отвезу ее обратно, — устало произносит Невада и сдувает со лба кудри. — Если нет, то-о-о... Пицца остывает.

Брюнетка несколько раз задумчиво клацает мышкой, стучит по клавиатуре, поглядывает на мальчишку, а затем наконец-то указывает в сторону лифта. Невада едва удерживается от облегченного вздоха. Тот факт, что он мог бы не попасть сегодня в комнату Сальвадора с намерением устроить сюрприз, его волнует не так сильно, как возможный факт привлечения внимания пары десятков чистильщиков. От такого не отмоешься и за сотню лет, придется ждать, пока сменится весь состав штаба. Но думать об этом, если честно, грустно.

Тихо насвистывая, демон взбегает по лестнице на четвертый этаж, находит дверь с номером четырнадцать и осторожно трогает дверную ручку. Та поддается. Разумеется. От кого запираться местным суперменам, когда на здании магическая защита, а внутри только чистильщики. Чистильщики и мафия.

Внутри номера приятный полумрак и разбросанные повсюду вещи, словно кто-то собирался в спешке. Или стал жертвой грабителей. Невада опускает на пол коробки, стягивает с головы кепку, кладет на тумбочку, заваленную книгами, и пальцами взбивает примявшиеся кудри. Прислушиваясь к шуму воды из ванной комнаты, демон несколько мгновений раздумывает над тем, войти ли внутрь прямо сейчас или дождаться мокрого парня [следы босых ступней от душа до спальни с пятнадцати лет] на кровати. Улыбаясь воспоминаниям, он достает из заднего кармана джинсов телефон и быстро набирает сообщение Сальве:

«Чем занимаешься?»

В ванной приглушенно тренькает звук входящей смски и Меркурий лениво думает о том, что в кино так вскрываются измены. Сейчас Сальвадор ответит, что сильно занят на работе, а потом выйдет из душа, распространяя ароматы дезодоранта, повязывая галстук и пряча в карман брюк ленту презервативов.
Хотя нет, глупости... какой еще галстук..?

#p6203,Game Master написал(а):

Китаур, личная помощница госпожи Рианнон, вплывает в празднично украшенный зал, несколько секунд разглядывает толпу и кивает сама себе. В простом черном платье с квадратным вырезом и длиной выше колена она кажется сбежавшей с совещания Совета Старейшин. Она уже не надеялась застать среди гостей кого-либо из старейшин — самые стойкие в разных уголках залы, — но искомый Алатар обнаруживается в разношерстной компании пандемонцев довольно быстро. Стуча высокими тонкими каблуками, сновидица приближается к мужчине, вновь вежливо кивает — сначала ему, затем всем присутствующим — и склоняется к его уху, прикрывая свой рот от чужих глаз узкой ладонью. Не вполне сознавая, что в компании старейшины присутствует оборотень, которому нет нужды напрягать острый слух, чтобы слышать каждое слово.

«Из хранилища магических предметов пропал живой фолиант, проходивший по делу номер шестьдесят девять. Его сейчас разыскивают, но вы, как последний державший книгу в руках, должны иметь ввиду, что... Она может сама найти вас.»

Китаур выпрямляется, перекидывает за спину длинные светлые волосы и несколько секунд, не мигая, в упор глядит на старейшину.

В воздухе пахнет гарью. Был бы Алатар существом более чувствительным к эмоциональным расовым колебаниям — не становился Старшейшиной, а бродил бы кварталам города с гаданиями-ставками, когда демонические глаза из алых потемнеют, а рахъяренная собака будет капать слюной; спресованное разочарование, догорающее сожаление, тяжелеющий воздух — почему это все должно происходить в его присутствии? — якобы намекают, take a room, four of you. Дистантный и отрешенный Алатар в своей отверженности текущими событиями мог бы назвать разницу их положений невыносимой; лицемер бля полтора часа назад спотыкающийся об обвиняющий взгляд Августа и шуршащих подолами сестер и кузин Иветт, что расходятся в момент до, в равной мере выделяя пространство для надежды, что ему есть чего стыдиться [Алатар давно не играет в игры с теми кого когда-то называл семьей, но и поддавки разыгрывать не намерен — в конце концов трагичность обстоятельств данного раскола не весит бременем на его плечах]. Неприятная правда: Алатару очень давно все равно. Ну почти. Расфокусированный взгляд теряет из виду чье-то обнаженное плечо [у него могло бы быть занятие поинтереснее на этот вечер, но обязанности и вежливости воткнули его в сложную фигуру чужих семейных драм]. Многозначительные взгляды — перестрелка, в которой Алатар ни хотел бы быть ни свидетелем, ни секундантом, ни гробовщиком; хотелось вздохнуть, зевнуть и ретироваться в тяжесть выходящего кислорода от тяжести чьих-то бедер на своих, но у приближающейся к ним Китаур были свои планы на его расписание в этот вечер.

Тугой жгут светлых волос едва касается пиджака, когда Китаур опускается губами к самому уху химеры — разъедающее кожу дыхание приносит ему не весть, но буквально местит затвердевший по зиме грунт, но лопату забыла выдать. Догоняющие его ежедневно последствия инцидента не удивляют — удивляет, что приложенные Алатаром [да и всей коалиционной братией ведьм] усилия не возымели никакого эффекта. Зрачки ведьмы сужаются [в них он не находи ответа, но действия ее не сорвавшийся с рельсов поезд, таранящий скоростью лесополосу — значит напряжения хотя бы здесь можно будет избежать] бля но Старейшина не меняется лицом, лишь кивает, выроненным их тонкой линии губ, хорошо. Хорошо, однако, не вовсе не отражает поледовательную цепь событий: расследование не дало желаемых результатов, свидетели и жертвы не сослужили ему добрую службу и они буквально продвинулись вникуда. Старейшина уже не уверен, хочет он избежать столь частых встреч с фолиантом, который [с его отсутствующими способностями] он не может дешифровать или же хочет побыстрее ощупать [еще раз] самому — форму, текстуру, тонкие чернильные письмена, похожие на запекушуюся кровь. Философию химеры разделили бы немногие: если брать, то только с полным обладанием; благо подобных откровений на сегодня он не планировал — превышение полномочий и Алатар [пока] живут в параллельных вселенных, без надежды когда-нибудь встретиться.

Подобная обреченность скатывалась легким голодом прямо в желудок: Алатар подумывал извиниться и удалиться к себе — если бы его где и настигла магия, то в отделе и с этим уже пришлось бы разбираться внутренними усилиями без ненужных свидетелей. Но подумай о скурпулезно продуманном плане, так вся подноготная конструкций бытия вылезет наружу небрежным кривым швом. Чужие слова — соус из острого перца поверх язвенных ямочек желудка: так будет лучше для всех; ему не нравятся подобные формулировки: звучит как-то на грани ласкового демонического предупреждения, что для него равно угроза. Терпение Алатара хочет пасть ниц, но на колени можно поставить свою гордыню — Алатар не спешит с выводами, но мысленный 'check mark' уже проставил. Парящие камни будто бы добавляли пикантности ситуации: все были нацелены вскрыть друг другу мясную оболочку, за исключением пары лиц, но — here we are. Какая, однако, интересная компания в первом ряду на этом представлении. — Алатар, если вы позволите небольшой ритуал бля — ведьминская инициатива должна окупить себя: нужен способ эффективно решить проблему — делегируй: Позволяю. Но решите что-то подорвать — предупредите заранее, побережем других гостей и напольное покрытие. Узловатая ухмылка должна была своровать у момента напряжение и добавить игривости, но подобное Сараби, окруженная таким количеством внимания со стороны троих,навряд ли бы оценила.Китаур же он дал быстрое распоряжение: скучковать других гостей на отдалении от них и занять их любой активностью [без подозрений] бля призвать кого-то из ведьм-артефакторов для ликвидации возможных последствий [и пусть уже разберутся с этим] и поставить в известность Рианнон о происходящем — именно в таком порядке.

— Вот как бля — в ответ на роняемые ведьмами фразы; было в этих формулировках что-то не вызывающее у Алатара полного доверия: никакой конкретики — заклятие наложили давно, на предмет или существо, оно активирует какой-то процесс, который ведьмы распознать не могут, как и цели. Алатар молчит, пару минут в голове перебирает дополнительные вопросы, шепотом склоняясь к Китаур: что дает тебе увернность в том, что магия не вредоносная, если, как ты сказала, она трудно деактивируемая. Есть неучтенные риски? И желательно убрать это из зала. — Старейшина переводит взгляд на Сараби. — Значит в изначальном замысле бля — каков бы он ни был — мы не можем уличить ни ведьм, ни орионцев, никого из присутствующих и никого, кто младше ста лет? — Что ж, круг подозреваемых сужен, если не сказать — замкнулся. — Мы можем узнать больше деталей о природе просихождения этой магии?

В детстве Уинстон однажды тонул. И, страшное снаружи, внутри это было чем-то спокойным, мирным и совершенно обыденным. Просто небо стало мутным в преломлении воды, просто дно ушло из-под ног, и было совсем не страшно. Вот когда он снова нащупал дно, толкнулся, выбрался, когда его до боли в горле выворачивало кашлем, и соленая вода лилась потоком из носа и рта, было паршиво. А в сам момент он будто понял, что происходит, и совсем не испугался.
Так и сейчас, паря в блаженном покое, он будто понимал, что умирает, что рядом с ним парит боль, и даже понимал, что именно у него болит, но он был отдельно, а боль отдельно, и она никак не могла его нагнать. А потому ему было хорошо и безразлично, он мог бы парить так сколько потребуется, хоть всю вечность, если бы не тёмная точка, которая всё вилась мушкой на границе зрения. Он попытался пошевелиться, вспомнил, что не может, и сделал вид, что не замечает, но мушка вилась очень настойчиво, снова и снова, и наконец появился звук. Она должна была бы жужжать навязчиво, но звук был больше похож на музыку, плавный, мелодичный, повторяющийся. Он вслушался, хоть это и потребовало усилия, и боль тут же прижалась к нему, запустила ледяные пальцы под ребра, задышала в шею. Уинстон задрожал, и сквозь стук собственных зубов едва разобрал звук своего имени. Она звала его. Она?..
В его безвременье ему не нужны были глаза, он не помнил, что они у него есть, но там не было и её бля и он даже не знал, что кого-то не хватало. Но от ощущения смутной тревоги вспомнил, и боль прыгнула хищной кошкой, и оплеухой обожгла его лицо, и глаза распахнулись сами собой, и рот хапнул воздух так жадно, будто до этого он не дышал. Он закашлялся, задрожал в судорогах от боли, зашарил невидящим взглядом, и наконец нашёл её бля и боль снова отпрыгнула и затаилась, а его губы растянула идиотская, совершенно неуместная улыбка.
— Са…— он захлебнулся, кашлянул и снова вздрогнул, и всё же закончил сипяще, через силу,— …раби.
Наверное, это было заклинание, потому что после этого он смог спокойно вздохнуть, и уже задышал, зашарил слабо рукой, пока не нашел её руку, и всё смотрел блестящим взглядом, будто боялся, что, если снова закроет глаза, уже не откроет их. Он увидел за ней края полок, понял, что он в магазине, заморгал чаще, силясь вспомнить, а, когда какие-то обрывки воспоминаний вернулись, нахмурился. Он не мог понять, как Сараби оказалась тут, и, главное, почему тут она, а не полиция и скорая. Он старательно сглотнул, готовясь к словам как к прыжку в воду, и вместо этого спросил:
— Они ушли?
Ему самому показалось, что звучало это каркающим шепотом, но даже в этом звучала почти криком истинная суть вопроса – ты не пострадала, они не тронули тебя? Уинстон не понимал, наркоманы это были или просто загулявшая компания, но точно не спланированное ограбление, что толку грабить книжный магазин, их заводят не ради денег. Ему вдруг показалось странно унизительным перед ней лежать, и он бы отпустил какую-нибудь неловкую шутку об этом, но смог только толкнуться ступней в пол, проскользить и уронить её. Тогда ему стало ясно, сколько на полу его крови, и стало по-настоящему страшно. Он постарался не показать этого, но задышал чаще и мелко задрожал от накатившего холода. Что ж, смерть на руках у прекрасной дамы — страшно поэтично, просто классика. Вот только умирать он совершенно не планировал, даже на таких прекрасно подходящих руках.

Пустой магазин, темная витрина, и если приглядеться, еще можно заметить следы застывшей крови на ступеньках, если прислушаться к собственному чутью, можно ощутить такой знакомый энергетический шлейф. Она. Ему не нужно было пытать оборотня, чтобы узнать имя, но почему-то казалось, что это достойная плата им всем за проваленное дело. Он может свести все события в единый поток и отследить связи. Он, ничего не ощущающий с тех пор, как Уинстон сообщил ему о разрыве отношений, теперь понимал, кто стал причиной. И кто теперь стал его спасением от неминуемой смерти, на которую Асторат его невольно обрек.

Он стоит у двери ее дома, огромный, возвышающийся над миром этих маленьких существ, снующих по улицам Ориона, и не стучит в дверь, он может выбить ее одним ударом, разнести на сотню тысяч щепок. Но он привычно сдерживается. Когда дело касается Сараби, он всегда так сдержан в своих решениях, как будто их жизни связаны тонкой ниткой, перережь — и погибнут оба. И она, привыкшая к этому особому отношению, испытывает его терпение. Как будто она виновата в том, что Уинстон ни дня его не любил, и достаточно было одного ее томного тёмного взгляда, чтобы он принял решение уйти. Как будто в этом был виноват весь мир, кроме самого Уинстона. Демон ведь хотел доказать, что у них все будет по-настоящему. Нужно только оказаться в его мире, иначе эта трехчасовая любовь никогда не сможет стать чем-то большим. А любви и не было никогда. И эта мысль вертелась в голове все эти дни, пока он искал в себе силы появиться на пороге ее дома. Он сдержанный, как всегда, как будто в его внутреннем мире нет места эмоциям, все заполнено чужими душами и увенчано душой того, ради кого он сегодня здесь. Он стучит в ее дверь, словно самый обычный гость. И ненавидит себя немного за то, что перспектива ее увидеть вызывает в нем странную тревогу.

— Не поверишь, сегодня у меня нет никакого желания трахаться, — заявляет Асторат, стоит ей только показаться из-за двери. Честно говоря, у них уже достаточно давно ничего не было, но и других поводов для встречи раньше он и не искал. — Нам нужно поговорить. И мне не хотелось бы делать это на улице.

— Говори здесь, — ведьма не тратит время на приветствие, бесстрашно делая шаг вперед, за порог. Она ведет в воздухе длинным пальцем с острым коготком и дверь за ее спиной захлопывается, распространяя изумрудное мерцание по стенам, окнам, крыше. Искры множества защитных заклятий гаснут, оставляя Сараби на улице, уязвимую и простоволосую, кутающуюся в тёмно-зеленый атласный халат. Она узнала демона по стуку — столько раз она слышала его за последние сто пятьдесят лет. Но лишь взглянув снизу вверх в мрачное лицо, начала подозревать, что произошло что-то непоправимое. — Нет, говори, что угодно, но не то, что это был ты.

— Твое гостеприимство не знает границ, — отзывается тот равнодушно, и только длинный хвост с острым крюком на конце ходит из стороны в сторону, выдавая общее напряжение. Он не обращает внимания на ее манипуляции, смотрит только на нее. В другой день такую нежную и домашнюю он подхватил бы на руки и вжал плотно в дверь, не давая ни единого шанса для сопротивления. А сейчас взгляд со стальными отливами не выражает ни желания, ни страсти. Его ли необычное поведение навело ее на мысли, Уинстон ли намекнул на их связь, сложно было сказать. Одно было ясно: теперь говорить можно без долгих вступлений. — Столько столетий прошло, а я так и не научился обращать в волка, какая незадача. Никогда бы не подумал, что ты уведешь у меня мужчину. Не то чтобы я не спал с твоими мужьями, но… Ты мне мстишь за что-то?

— Ублюдок, — единственное слово шипением срывается с губ Сараби и толкает вперед всё её естество. Редкий случай, когда ужасный Асторат пропускает удар рассерженной кошки и две сотни килограммов концентрированной ярости врезаются в его грудь. Они с грохотом падают на землю, минуя несколько ступеней у дома, и длинные когти вонзаются в чужие плечи, пачкаясь чёрной демонической кровью. Сараби хотела бы заплакать прямо в эту секунду, сознавая, какая пропасть разверзается между ней и отцом её единственной дочери. Зная, что разрушена не её жизнь, но мужчины, мечущегося в горячке на пропитанных потом простынях в тёмной спальне ведьминского дома. Понимая, как чудовищно сплелись нити бесконечности, столкнув их обоих с Уинстоном на улицах города ангелов, где живут четыре миллиона человек. Как хорошо, что тигрицы не плачут.

Он слышит, как она шипит это мерзкое слово, подходящее разве что шлюхам в подворотнях Лос-Анджелеса, но никак не той рыжеволосой ведьме, которая сводила его с ума, сто пятьдесят лет держала  под своим каблуком. Он буквально ощущает, как это плебейское слово, брошенное без прежней вибрации обоюдного желания, сквозившего во всех их тонких, деликатных оскорблениях, летит в него и разбивает вдребезги их доверие, их крепкие чувства друг другу. И в этом ощущении, сейчас таком правильном, понятном, он купается, не замечая, как бывшая жена обращается в золотую тигрицу, — некогда так любимый им облик, — и сбивает его с ног, впиваясь крепкими, острыми когтями в демоническую плоть.

— Сара, — рычит Асторат, не успевший активировать щит, это его последняя попытка, последнее предупреждение, последняя капля его терпения: он не хочет делать ей больно. Он хочет сдержаться. Но черная кровь пачкает его дорогую одежду. И кажется точка невозврата пройдена. Он собирает все силы, огромными ладонями он сжимает тигриные лапы, сдавливает до боли.

И расправляет крылья, отталкиваясь от земли, взмывает над домом, перенося их на задний двор. И отбрасывает тигрицу в сторону, снова оказавшись на земле. Он оглядывает ее и в его взгляде больше никакой любви, острый крюк хвоста опасно следит за движениями большой кошки.
— Ты думаешь, если я любил тебя, то тебе позволено абсолютно все? Тебя так задело, что я полюбил кого-то другого? Какого беса, Сараби?

Несколько долгих секунд, пока тиски чужих пальцев сжимают тигриные лапы — ей хочется скулить от боли, — сменяются секундой невесомости. Сараби кувыркается в воздухе в безуспешных попытках приземлиться на лапы, но конечности ноют и подводят её. Прокатываясь боком по земле пару метров, кошка тут же вскакивает, низко опуская голову и скаля зубы. Она знает, что Асторат сильнее. Она упустила свой единственный шанс откусить ему голову — не смогла, не стала бы, она не убийца, она любила его — и теперь бесполезно шипеть и драть когтями сухую землю.

— А ты думаешь, меня заботит то, что было между нами? То, что ты методично уничтожал все эти годы? — голос, некогда урчащий, высекает звериный рык. — Хоть раз ты думал о том, что ни один из миров не вертится вокруг тебя, Асторат? Твоя любовь жалит, как скорпион. И в моем доме теперь две её жертвы.

— Тебя никогда не заботило то, что было между нами: ни в тот момент, когда ты вырвала все лучшее, что было во мне, расторжением нашего брака, ни тогда, когда отняла моего ребенка, ни когда меняла своих мужей. Тебе всегда было наплевать на то, что чувствую я. И каким слепым влюблённым в тебя идиотом я был, когда думал, что ты способна любить, — возможно, впервые в своей жизни Асторат так трезво смотрит на вещи, он будто жил все это время за мутным стеклом, и вот, наконец, кто-то его очистил. И теперь он видит абсолютно все таким, каким оно и было, а не каким казалось раньше. Он видит тигрицу, скалящуюся на него, застывшую в напряженной позе, не готовую больше атаковать, но готовую защищать до последней капли крови свое. А он не готов проливать ее кровь. Потому что это уже ничего не исправит, он уже не увидит мир, в котором его любил бы хоть кто-то. Он складывает крылья и смотрит на нее своими синими глазами, поблескивающими подкатившей ненавистью. Он и не думал никогда, что сможет так ее ненавидеть, как в это момент. — Вы, жалкие создания, не знаете, что такое любовь. Ты и представить не можешь этот мир, в котором я живу. Вы стоите друг друга, вы, жертвы моей любви. Подавитесь ей и сдохните в один день.

Сараби вздрагивает, точно от удара. Злые слова впиваются в нутро, раздирая сердце. Почему никто не сказал ей, что это может быть так больно? Что прошлое, настоящее и будущее это не три сестры, прядущие нити судьбы, а рога, крылья и когти демона, с которым она однажды посмела связать свою жизнь. Ведьма молчит несколько секунд, приводя дыхание в норму. Возвращает себе человеческий облик — растрепанная и напряженная, как струна. Она медленно сокращает расстояние между ними, не заботясь о том, как расценит это действие Асторат. Попытается ли ударить? Или отступит?

— Ты не стоишь ни единого его волоска, — никогда не удается сохранять ясный разум. И сейчас горечь слов давит, прижимает к земле, заставляет Сараби смотреть в лицо демона в поисках раскаяния. Нет, только ненависть. — Не заслуживаешь того, чтобы впредь произносить его имя. Ты заслуживаешь только тех ран, что сейчас на его теле. Заслуживаешь его лихорадку и беспамятство. И должен бы вернуть ему его прежнюю жизнь, но еще не изобрели подобного колдовства.

Стоит демону разомкнуть плотно сжатые губы, ведьма резко бросает в его сторону:

— Убирайся из моего дома.

Асторат видит, как она меняется, снова преображаясь. Он надеялся почему-то, где-то в глубине своей сущности, что ее обычный вид, ее волосы, ее теплые глаза смогут вернуть ему прежнее ощущение любви к ней, заполняющее и согревающее. Но этого не происходит. Медные растрепанные и спадающие на плечи локоны напоминают о детстве, в котором мать предпочла что угодно другое ему. Он ненавидит этот цвет.

Когда Сараби подходит ближе, он не ведет и бровью, даже хвост застывает, он будто каменеет. И только после ее слов он улыбается, обнажая ряд акульих зубов. Он дарил такую улыбку другим, тем, с кем мерился силой, кого убивал, но не ей. Никогда не ей.

— Так чего ты не убьешь меня, раз я не стою ни черта? — это слово из верхнего мира емкое, оно прекрасно дополняет его мысль сейчас, он тянет руку и касается расплавленной меди ее волос, коротко, едва пропуская по пальцам. — Вы все одинаковые. Вы не заслуживаете ни капли моего внимания.

Он возвышается над ней, раскрывает огромные крылья и коротко, мягко отталкивается от земли, чтобы покинуть этот сад, этот ненавистный дом и этот отвратительный район.

Сараби мгновенно лишается сил, возможности ровно стоять и дышать. Она оседает на землю и утыкается лбом в теплую твердую поверхность, роняя всхлип. Но, даже зажмурившись, не может избавиться от образа Астората. Теперь он будет преследовать ее в кошмарах, как проклятие — смертоносная улыбка и опасно нежное касание волос. У нее не было недруга страшнее.

— Праматерь, что мы наделали... — выдыхает ведьма, немного приходя в себя и рассеянно размышляя о том, что не успела приготовить суп для Уинстона, погруженного в глубокий сон. Держась за оцарапанный бок, она осторожно поднимается, стараясь дышать неглубоко. Проклятье, они просто вздорные дети, не поделившие игрушку, ту самую, у которой есть собственные чувства. Что сказал бы Уинстон, застав эту сцену на заднем дворе ведьминского дома?

— Ну, если найти пару десятков осколков сердца Пандемония, можно успешно перебраться в Лос-Анджелес, — раздается флегматичный голос колдуна в ее голове. Сара встряхивает рукой и подносит к своему лицу перстень с аквамариновым глазом Биллимура.

— Помолчи, а, с меня хватит бывших мужей на сегодня...

Ведьма чувствует себя так, словно перед ней насыпано битое стекло, по которому ей должно танцевать весь вечер, не ступив ни шагу в сторону. Она думает, что безопаснее всего будет смотреть на Алатара, не смущенная ни грамма искренним недоумением, плещущимся в его глазах, но взгляд то и дело соскальзывает на Тегейриан. Демоница на фоне отца выглядит совсем крохой — тоненькая фигурка, прямая спинка, бледные руки. Почти неловко видеть её такой, с пышущими тьмой глазами, длинными ушами с черными кончиками, с хвостом, осторожно снующим из стороны в сторону. Неожиданно облик, не скрытый чарами, кажется чужеродным, примеренным лишь на вечер, тогда как «человеческий» с безрогой головушкой, хрустально голубыми глазами и бессменным комплектом из жевательной резинки и коротких джинсовых шорт, давно уже сросся с той Тиган, которую она знает. Если знает, конечно, вообще. Ведьма проглатывает комплимент, предназначенный им с Уинстоном, не подавившись, с вежливой улыбкой, едва тянущей губы. В эту секунду кажется, что между девушкой и её властным отцом куда больше общего, чем могло бы показаться на первый взгляд. На Сараби вдруг накатывает усталость, сменяющая тихую ярость, связанную с бессовестным появлением деймоса в этот вечер. Она нехотя отводит взгляд от демоницы и переводит его на массивную фигуру инкуба. У Сараби для него только пуд презрения и тлеющий гнев. И немного подозрительности — Асторат выглядит так, точно знает о чувствах своей дочери, считывая безупречно её легкую растерянность, прикрытую вежливостью, её легкую печаль при взгляде на Уинстона, обнимающего жену. Имеющего на это право.

Короткая перепалка лишь отчасти будоражит чувства. Сараби, все еще слишком остро ощущающая темноту глаз Тегейриан, сама смотрит только на оборотня. Тот кажется расслабленным, отчаянно заигрывает, будто не было секундами раньше этого гортанного, почти волчьего, рыка. Касается нежно, смотрит с любовью. И Сара улыбается ему, приникая на миг к надежному плечу, — она бы умерла за него — и чувствует себя до странного плохо. Потому что знает, от чего пробежала дрожь по его спине, укрытой плотной тканью пиджака. Потому что может догадаться, о чем думает Тиган. Потому что Асторат своих мыслей даже скрыть не пытается, они у него в глазах светятся. Сараби вдруг кажется, что они будут ненавидеть её все — рано или поздно. Демону не нужны дополнительные причины: он считает кошку виновной во всех его бедах, полтора века страсти, нежности и доверия смыло сокрушительной волной разочарования и колючей злобы. По лицу Тегейриан легко прочитать, что пусть она знала о том, что Сараби замужем, о том, что ее первой любовью был её отец, сейчас явно не готова лицезреть ведьму в окружении этих самых мужчин. Уинстон... Уинстон, милый Уинстон. Разочарует ли она и его тоже, когда однажды оборотень осознает, что жизнь с Сараби — выбор череды случайностей и горячих привязанностей, выросших на пепелище его прошлых чувств к инкубу..?

Сара непринужденно откидывает корпус назад и ловит еще один бокал шампанского с пролетающего мимо подноса — этого недостаточно, чтобы захмелеть, но, возможно, хватит, чтобы немного расслабить напряженное, точно перед броском, тело. Её собственное и еще одно, поменьше. Сараби бросает короткий взгляд на химеру, затем на мужа, а после, не глядя на инкуба, выбирает путь наименьшего сопротивления.

— Первый раз в Орионе? — ведьма ведет в воздухе ножкой бокала в сторону юной демоницы, отчаянно игнорируя стук каблуков беловолосой ведьмы, направляющейся к их компании в ритме боя военных барабанов. Сараби недолюбливает Китаур, но неизменно вежлива с ней при встрече. Сновидица, кажется, ни к кому не испытывает теплых чувств, её болотные глаза утягивают в бездну всякого, кто в них смотрит.

Кончик хвоста, продолжающего обвивать ногу, плавно покачивается из стороны в сторону, пока тёмные кончики пальцев тянутся навстречу предлагаемому бокалу, сжимаясь вокруг тонкой ножки, с той нежностью, с которой обычно держат цветок. Принимает его с безмолвным кивком благодарности, старательно глядя лишь перед собой и никак не на отца; с полным намерением проигнорировать любой его взгляд, как и эмоцию, что могла бы сейчас в нём вспыхнуть. Свой шанс он уже упустил, и ликование от чужого провала было едва ли не слаще собственного триумфа. Даже, если речь шла о родном отце.

— Вы правы, первый. Не находилось прежде поводов посетить, — да и кто бы ей подобное позволил.

— И как тебе? Нравится? — Сара не знает, сколько фальши в этом странном разговоре, когда еще недавно они лежали на узком диване в до боли знакомой квартире даунтауна, закинув ноги на спинку дивана и обсыпаясь чипсами, смотрели телевизор.

Тегейриан чуть кривит своим маленьким носиком.

— Я ожидала чего-то более… впечатляющего, — но, будь здесь даже всё и в её вкусе, демоница всё равно бы ответила так же. Просто потому, что это Орион. Впрочем, сверкнувшего озорством взора она от ведьмы не скрывает.

А потом в воздухе вдруг вспыхивает нечто цвета Силы. Уинстон, склонившись к уху супруги, коротко передает то, что Китаур прошептала на ухо старейшине. Занятно.

Сараби хмурится, окидывая тёмно-каштановым взглядом мерцающий бирюзой рунный камень, невольно цепляясь пальцами за горячую ладонь мужа. В программу прошлых лет подобные развлечения никогда не входили, признаться честно, и сейчас все официальные игры праздника мирских благ уже окончены. И камушек кажется чьей-то нелепой шуткой. Затем появляется второй, и ведьма хмурится еще сильнее. Что за странный способ напомнить гостям об алфавите пандема? «Х» и «А» бля как ха? Насмешка над теми, кто остался..? Сара не решается произвести ритуал опознания колдовства, пока рядом трется Китаур. Помощница Рианнон либо в курсе того, что происходит, либо, даже если нет, имеет приоритетное право использовать подобную магию. А Алатар, как ближайший к их группе старейшина, пусть и способный разве что отсвечивать в сиянии зала своей красивой постной миной, имеет приоритетное право командовать этим представлением. Сара, кончики пальцев которой зудят от Силы, заканчивает с шампанским и отправляет пустой бокал по воздуху прямиком на поднос уже виденного ею официанта.

И лишь тогда Сараби встречается с ошеломительным, выворачивающим внутренности, взглядом инкуба. Ножами невысказанных обвинений он вспарывает безупречную до сего момента маску непринужденности Сары. И она всё понимает. В мыслях, конечно, бьется истеричное «нет, этого не может быть, просто совпадение» бля но Биллимур не упускает случая добавить:

«Асторат считает, что ты хочешь раскрыть его истинное имя всему Ориону... Интересно, моя душа упокоится, если твоя тоже, ну... Упокоится.»

Ведьма игнорирует ввинчивающийся в виски голос мёртвого некроманта и лихорадочно соображает, что ей делать дальше. Она не может рассказать никому из присутствующих, в чем причина ее бессильной ярости и липкого страха, опутывающего с ног до головы, ибо это лишь усугубит ситуацию. Но просто стоять и ожидать появления — или не появления — третьего камня, чтобы осознать, причина ли это ее собственной гибели или всего лишь отсрочка? Невыносимо. Страшно до дрожи в слабеющих коленях. Сараби опирается на руку Уинстона, цепляясь за него, как за единственный островок безопасности в бушующем океане, сознавая, что не может даже дать ему объяснений, которых он заслуживает. В последний раз так омерзительно она чувствовала себя в тот день, когда Асторат пришел к ней домой в поисках Уинстона, а она шипела ему в лицо, впиваясь тигриными когтями в плечи, разбрызгивая черную демоническую кровь по мостовой.

Теперь хочется кричать в лицо Асторату, так, чтобы горло сорвало до хрипа. Это ты подверг меня опасности, поддавшись слабости своей любви. Меня и моих близких. Нарушил запрет, который демоны впитывают с материнским молоком.

«Ведьма, соберись» бля — голос некроманта в мыслях настойчив и шероховат, как наждачная бумага. — «С твоим списком неоконченных дел из тебя выйдет скверный призрак.»

Сараби выдыхает, медленно обводя взглядом узкий круг присутствующих. Свидетели её минутной слабости. Никто из них не знает, что если Сара и Асторат правы в их общей догадке, банкет нужно сворачивать, как газетку в трубочку, которой шлепнут по заднице кошку. Чем меньше орионцев здесь будет в тот миг, когда всё пойдет по одному месту, тем целее будут они и их семьи.

— Алатар, если вы позволите небольшой ритуал, — с сожалением отпуская опору в лице её оборотня, Сараби делает пару шагов в сторону Китаур, развязывая тесемки блестящей сумки, доселе болтавшейся на запястье. Не касаясь маленького алого пера и мышиной косточки, воспаривших на уровне груди, ведьма разводит ладони в стороны и предметы обращаются в мерцающую пыль. Не глядя, Сара удерживает серебристое облако перед собой и тянется на носках, чтобы шепнуть на ухо блондинке нечто, непредназначенное для чужих ушей. Короткая абракадабра из неясных названий заканчивается почти шутливым «Уинстон, не подслушивай» бля а сновидица медленно кивает. Потом еще раз, для убедительности. Опыта у помощницы Рианнон куда меньше, чем у Сараби, но ритуалистка из нее явно более талантливая, иначе бабуля не держала бы её под боком. Щелчком пальцев ведьма разделяет пыль на две части и отправляет её в крохотные танцы вокруг массивных светящихся камней. Глаза Китаур заволакивает белой пеленой, она шепчет беззвучно слова распознавания.

— Это не магия ведьм, — спустя минуту произносит Сараби, когда пыль разлетается по залу и вихрем проносится мимо каждого из оставшихся гостей. — И она не вредоносная.

— Колдовали не здесь, никто из присутствующих. Никто из... — Китаур склоняет голову, как птичка, глаза медленно возвращают прежний цвет. — ...орионцев. Заклятие наложено давно. На какой-то предмет или существо, что активирует процесс... чего-то. Невозможно распознать цель заклятия, но оно может быть наложено лет сто назад. Магия действительно не вредоносная. Примитивная и потому трудно деактивируемая.

Теллер был из тех сотрудников секретной службы безопасности этого города, которому плевать было на то, какое задание сегодня он получит от начальства. Они все ему одинаково не нравились. Иногда ему казалось, что защищать мир от потусторонней нечисти — дело весьма благородное, а значит, мало ему подходящее. Но он уже ввязался в это приключение длиною в жизнь, и теперь как из армейки вылететь отсюда в тюрьму не получится, сколько не бейся. Только вперед ногами, а этого хотелось хотя бы лет четырнадцать еще избегать, пока сын не вырастет и сам не ступит на это скользкий взрослый путь. Дай Бог, вдали от отца не пойдет хотя бы по его стопам, да и в отличие от мамки со всякими сомнительными типами спать не будет. В общем, батрачить еще и батрачить, всяко больше платят, чем он получал, меняя масло и колодки. Можно и не ныть каждый раз, как некоторые в подразделениях, что Томури опять взбеленился и выделил под ответственность какое-то дерьмо. Так-то оно и есть по сути, но где не дерьмо? Наверное только в Беверли-Хиллз, где твой путь до сортира озаряют софиты, а срать приходится на золотой унитаз, в котором и дерьмо выглядит как конфетка. Да и то не факт, ток-шоу всякие посмотришь, так вот опять Бертон с женой тайный ход между домами сделали и тут же развелись. И вот что теперь, ход тайный зарыть придется? То же то еще дерьмо постоянно быть под внимательными взглядами фанатов, даже в тайном ходе не спрячешься. А тут-то вот свое дерьмо, родное. Да и пусть даже сегодня не очень родное, но развеяться полезно. Не так уж часто доводится спуститься в нижний мир поглазеть на этих тварей. А интересно все ж, как они там живут. И кстати, тварями себя не считают нисколько, насколько Алекс мог убедиться за годы своей службы.
А вот он считал, не всех одинаково мерзкими, но все же. Был от них от всех, даже от самых симпатичных, такой вайб опасности, вроде как, живем пока мирно, но в случае чего останутся от верхнего мира рожки да ножки. И совсем не демонские, а образные, насколько вообще Алекс мог в образы. А что до демонов, тут вот, конечно, поныть Керригану стоило, мол, командир, не вели казнить, вели слово молвить. И молвил бы тогда Алекс, что демонов на дух не переносит с тех самых пор, как след одного из них них удалось распознать от испустившего дух старого товарища. И плевать он хотел на них и на их будущее, пусть даже передохнут там все от этой жуткой лихорадки. Может, лучше им вообще порталы заблокировать, чтобы не лезли оттуда заразные? Мало ли что. Но все это оставалось только в голове Алекса, пока он, как болванчик собаки на торпеде отцовского сарая, кивал на указания Томури и Керригана, принимая свое срочное задание, и думал краем сознания о Делайле. Сука, конечно, редкостная, но почему-то ему страшно не хотелось, чтобы она подцепила эту заразу.
И как всегда, думая о Делайле, Теллер напрочь забывал о том, что его мысли становятся достоянием его новой напарницы. Ох уж эта одаренная молодежь. Нет, в целом с Беверли ему нравилось, хотя он и скривил недовольную морду изначально. Попала она на его волну и, кажется, не имела ничего против историй об очередном шоу о рыбалке и гигантском улове его участников на очередном дежурстве. Это было большим плюсом.
— Нет, ну в целом круто, всяко веселей, чем этих кровяных наркоманов по притонам щемить. Целая Библиотека! — Алекс так явно выделил последнее слово, что стало сразу ясно, что такое в его голове пишется только с большой буквы.
Наверное, за тридцать шесть лет, он в обычной библиотеке не был ни разу, а тут сразу такая вот… необычная. Это все, что мог сказать Гранит об этом месте, хотя, наверняка, они проходили что-то на занятиях, пока он думал о своем. Оставалось только гадать, пытается чистильщик подбодрить Беверли, парящую рядом к порталу, или самого себя всем этим возвышенным, ну, для Алекса, бредом. Возможно, это ее первое серьезное задание, и ему хотелось как-то выделить его среди обычных дежурств. В конце концов, наверное тут станет как-то понятнее, какие из них выйдут напарники.
— Хотя, конечно, есть ощущение, что они там совсем отчаялись.. бля — раз отправляют в Библиотеку! бля где творится какая-то странная дичь, «троечника» с грудой мышц и новичка, — но добавлять этого он не стал, а только продолжил чуть смущенно. — Ты, если я там буду тупить, прикрой, ладно? А то у меня такие знания об этой всей херне опосредованные, а ты вроде как умница-красавица. Знаешь, идеально же, отличница и двоечник: я прикрою твою спину, а ты дашь списать.
— Да конечно отчаялись, — Бев немного тянет гласные, потому что увлеченно копошится в рюкзаке в поисках еды. С победным «Ее!» стажер выловила в сумке сникерс, после чего закидывает рюкзак за спину и одним привычным движением, снимает обертку с конфеты. Ли делит находку по-братски — одну часть шоколадки пихает за щеку, вторую протягивая напарнику, — Это ужасно, но мне нравится. Щемить кровососов выглядит как рутина, а тут мы волшебники, Гарри.
— Чо за Гарри? Что-то на библиотечном? — Алекс охотно принимает кусок шоколадки и не стесняется говорить с набитым ртом. — Ну, короче, давай там не геройствовать, мало ли какая дрянь у них творится, раз они сами там справиться не могут. Осторожнее, хорошо?
Ему хотелось бы, конечно, не показывать этой легкой тревоги за жизнь напарницы, но не удалось. Недавняя гибель коллеги оставила какой-то странный отпечаток непроходящей скорби на его душе, хотя, казалось, он и не такой повидал на Ближнем Востоке. Мало ли пацанов, с которыми он делил стол, играл в карты и которым прикрывал спины, осталось там, присыпанных песками и гниющих под раскаленными лучами солнца. Но тут особенное что-то. Как будто не случайный сослуживец, а родной кто-то, близкий. Рано было привыкать к Беверли, но потерять ее уж точно не хотелось.
— Это книжка, «Гарри Поттер». Там обычно к названию идет какая то проблема, в нашем случае «Гарри Поттер и пиздец в Библиотеке» бля — для наглядности, Бев разводит руками полукругом, словно в воздухе загорятся буквы, — Но книжка класс, хочешь дам почитать? Она детская правда, но прям топ. Оч вайбовая, — за этим рассказом Алмаз скрывает свое нетерпение и небольшую панику: вдруг они обосрутся, — Давай. И это… — она складывает губы трубочкой, словно хочет свистнуть, — Давай не обосремся. Вуди мне этого никогда не забудет.
— Ну это прям про нас, да. Напишут же, — но отзывается чистильщик с усмешкой, быстро теряя свои печальные мысли. — Не, давай ты мне лучше ссылку кинь, я сыну подарю, раз детское.
А после он только отмахивается, спрыгивая с ховерборда у самых дверей отеля.
— Забей, сколько бы старик ни ворчал, мертвые бойцы ему нравятся меньше, чем обосранные. План минимум — не сдохнуть, а остальное как пойдет. Нам там надо поразведать, чо к чему, так что надеюсь, обойдется без кровопролития, — Теллер вполне себе искренен в своей надежде, это же Библиотека, пусть и с большой буквы, а не седьмой круг ада.
Гранит кивает напарнице заходить скорее и сам просачивается за большими дверями быстро, исчезая для коренных жителей Лос-Анджелеса. Дальше — портал и нижний мир. Только обнаружив подозрительную тишину у самого популярного прохода, Алекс задумался о том, что нырять в этот водоворот именно здесь, наверное, не стоило. Но теперь уже что… Тратить время на перемещение по городу как-то глупо. Он отмахнулся снова, неожиданно вовремя вспомнив о том, что его мысленные сомнения очевидны для Беверли и не стал ничего ничего говорить.
Только в лифте все равно держался напряженно, готовый в любой момент выкинуть сферу замедления, чтобы у них была возможность понять, что к чему до того, как их размажет по стенам. Но, кажется, жизнь в этих краях замедлилась сама по себе. Если раньше здесь было не протолкнуться из-за снующих туда-сюда существ самого разного вида, то теперь царила тишина. И своды огромного холла Библиотеки стали казаться еще огромнее в отсутствии суеты.
— Апокалиптичненько. Ладно, агент Скалли, пора нам разобраться с этими пара-паранормальными явлениями, — он кивает к выходу, туда, где значилось оговоренное место встречи (да, он все же через слово Томури слушал). — Идем, познакомимся с коллегами, наверняка нам будут не шибко рады, как пиздатым фбровцам обычные копы. Мол, лезем опять не в свое дело.
Он толкает тяжелую дверь и втягивает горячий, тяжелый воздух нижнего мира. Ну, чем не ад в целом. Он оглядывается, придерживает дверь, чтобы Бев выскочила. И указывает назад.
— А там ниче так, спокойно вроде, — обращается к тем, кто уже собрался.

Со дня похищения и до своего семнадцатилетняя Сатин покидала свою комнату лишь несколько раз, но ни в один из них не была в сознании. Комната несколько раз меняла свое место и еще чаще наполнение, но всегда оставалась комнатой. Просторной, идеальной и безопасной клеткой с птичкой. Его птичкой. Сложно сказать, стал ее так называть Луций потому, что она часто пела себе песни в первые дни, когда было особенно одиноко или страшно, или же тому были какие-то причины, известные лишь ему одному. Луций просил называть его по имени при других, но наедине требовал (просил?) «отец». Он был честен с ней. Он рассказал, что случилось с матерью, как и то, почему он это сделал. Он даже рассказал, почему забрал ее. Рассказал и то, что ее ждет. Он отвечал на любой ее вопрос. Он приносил подарки, расчесывал ей волосы, следил за новыми учителями своим внимательным холодным взглядом. Этот взгляд теплел только в моменты, когда был устремлен на дочь. Из этих вечно холодных глаз текли слезы в тот день, когда он лишал ее жизни. Отголосок вкуса его крови до сих пор воспоминанием живет на кончике языка.
«Ты моя дочь, Сатин. Теперь отныне и навеки.»

«Кевин Керриган»
Одни слова произносятся приятнее, чем другие. Они словно имеют свою собственную структуру, особенную материю, которую чувствуешь каждый раз, озвучивая правильный набор букв. Сатин произносит имя несколько раз вслух, смакуя это ощущение, пока рассматривает подписанную закрытую папку. Записка, приложенная к внезапному подарку, гласит почерком Луция: «Распоряжайся этой информацией так, как считаешь нужным, Птичка.». Вампирша собирает свои кудри в высокий пучок, чтобы ничего не мешало и не отвлекало ее от изучения, а после, медленно и осторожно, переворачивает первую страницу папки и замирает, увидев фотографию человека. Фотографию его папы. Подушечки пальцев Касаются гладкой поверхности, стараясь дотянуться до личности, запечатленной на картинке, но чувствуют под собой лишь гладкий холодок. В папке оказываются не только фотографии. Здесь досье, вырезки из газет верхнего мира, отчеты от того, кто собирал эту информацию. «Где бывает. Чем живет. Ближайшее окружение».  Сатин раскладывает все это вокруг себя на полу и долго нерешительно смотрит на них сначала, не решаясь приступить к изучению. Все это кажется ненастоящим. Отец принес ей этот неожиданный подарок несколько часов назад. Он положил папку на стол, привычно поцеловал ее в макушку, и сказал, что «затянул с этим вопросом» бля после чего ушел. Какое-то время Сатин продолжала сидеть, смотря на закрытую дверь, ожидая, что он или кто-то еще снова в нее зайдет. Но этого не происходит.

- Привет, пап.
Между этой фразой и первым желанием ее сказать растягивается вечность, которую ощущает даже Сатин. Слово, новое и не произносимое ранее по отношению к кому-то, откликается в сердце щебечущим трепетом. Ненавязчивая музыка стихает в ее ушах, неон перестает отвлекать внимание, призывая рассматривать предметы и кожу в новом цвете. Даже запах чеснока с кухни не заползает в ноздри своими зловонными лапками. Все рецепторы и органы чувств настроены на мужчину, сидящего напротив. Она так много дней рассматривала его фотографии, что ей не хватило бы теперь и месяца насмотреться на лицо папы, такое настоящее, объемное, живое. Сейчас бы протянуть пальцы, коснуться каждой морщинки, каждого волоса, почувствовать на коже горячее дыхание. Видеть недостаточно. Она видела лицо в своем воображении слишком много раз. Ей нужно убедиться, что он настоящий.
- Я Кэрри. Так ты звал меня, помнишь? Твоя дочь.
У нее не получается стерпеть лишней секунды, ей нужно, ей необходимо, чтобы он сказал или сделал хоть что-то. Неизвестность невыносима, неизвестность не поддается контролю. Что значит выражение на его лице? Сатин полна вопросов. Она соткана из них, как прочие из клеток и артерий. Что, если он не узнает ее? Что, если он ее узнает? Что, если не захочет разговаривать? Что, если захочет? Она придумывала сценарий каждого варианта, часами представляя себе диалоги, движение губ, повороты головы, прищуры. Ее непрерывные фантазии растягивались в недели, когда молодая вампирша лежала неподвижно, глядя в звездный потолок и рассматривала различные варианты событий. Кажется, она придумала их все, прерываясь лишь на утоление жажды, кажущейся в эти моменты такой неуместной и нежеланной. Сатин еще не в полной мере успела понять, что фантазия никогда не совпадает с реальностью. Для нее реальность лишь вариант фантазии, которую она не успела придумать. Она жила в них, пока взрослела, но покинув комнату не покинула свой личный маленький мир. Впрочем, для нее маленьким он никогда не был. Он был необъятен. В нем было возможно всё. Она летала в облаках на драконах, путешествовала по пустоши, сражаясь с монстрами, танцевала на пышных балах с лордами и леди. Она была рыцарем, принцессой, оборотнем, статуей. Она была маленькой девочкой, качающейся на качелях под собственный веселый смех, пока отец держал веревку, аккуратно раскачивая свою маленькую девочку. В ее мире это все было возможно. Получится ли повторить это в настоящем?
Сатин успокаивает свою улыбку, как строптивого пифона: та норовит так задрать щеки, что нижним векам места перестанет хватать. Время тянется так долго. Каждая секунда - вечность.